Оруэлл

Оруэлл решительно отказался от сокращений, поскольку считал оба фрагмента органическими частями произведения. При этом он рисковал потерять большие деньги: крупный гонорар за публикацию книги в названной серии, означавшей признание романа бестселлером; авансы за издания на иностранных языках и переиздания на английском. Но автор был убежден, что роман и без сокращений станет сенсацией. Он с негодованием писал литагенту Муру в середине марта 1949 года: «Книга построена как единое сбалансированное целое, и нельзя убирать крупные куски там и сям, не переделывая при этом остальное. Я не могу позволить испоганить мою работу»^{696}.

Ни «поганить» роман, ни отзывать рукопись не пришлось. Американцы издали ее без сокращений. Почти одновременно, в июне 1949 года, книга вышла в Великобритании и в США. Восторженные отзывы посыпались немедленно, причем от авторов и изданий, часто принадлежавших к противоположным политическим группировкам. В конце июля американское периодическое издание «Нью-Йорк таймс бук ревю», специализирующееся на книжных новинках, сообщило, что за месяц с небольшим в газетах и журналах США появилось не менее шестидесяти рецензий, из которых 90 процентов были «просто восторженными, с возгласами ужаса, прорывающимися сквозь аплодисменты»^{697}. Такая оценка значила много. Оруэлл при жизни стал классиком англоязычной литературы.

Критики и историки литературы исписали тысячи листов, стремясь в жизни автора найти истоки произведения в целом и отдельных его образов и эпизодов. Они были в определенной степени правы. Тщательный анализ романа позволяет увидеть отголоски и школьных унижений Эрика Блэра, и его службы в бирманской полиции, скитаний по трущобам Парижа и Лондона, и встреч в Уигане с теми самыми «пролами», которые в романе составляют низшую касту населения. Есть немало реминисценций, навеянных гражданской войной в Испании и внутренней борьбой в республиканском лагере — разгромом неугодных коммунистам и их союзникам поумовских и анархистских отрядов, судом над руководителями ПОУМ. Нашел отражение и опыт работы на Би-би-си, в частности общение с тупыми военными цензорами.

Однако очень многое было извлечено из прессы, из социополитической и художественной литературы, с которой Оруэлл знакомился при написании критических очерков. В этом смысле особенно полезны были книги Боркенау, Бёрнхема, Хайека и других авторов историко-политических исследований, показывавших как принципиальное сходство, так и различия тоталитарных систем, прежде всего наиболее развитых, хотя и не доросших до «идеала». В реальном мире такого «идеала» просто не существовало, а в вымышленном в него трудно было поверить, что сознавал Оруэлл, представляя «сверхразвитую» тоталитарную систему неоднородной структурой, пытающейся подавить остаточные элементы разномыслия и разнодействия, но не преуспевшую в этом.

Среди литературно-художественных источников романа были и книга Хаксли «О дивный новый мир», и роман Замятина «Мы». Но именно практический опыт развитых тоталитарных систем — гитлеровской Германии и сталинского Советского Союза — явился той стартовой площадкой, на которой Оруэлл собирал свою «сверхразвитую» модель. Конечно же, образ «Большого Брата», на которого было обязано молиться население, не был портретом Сталина или Гитлера, но был сложившимся в сознании Оруэлла представлением о Сталине и Гитлере. «Большой Брат» — это одновременно и конкретный диктатор, и абстрактный образ. Не случайно ему приданы некоторые внешние черты диктаторов (черные усы, катехизисная форма выступлений с риторическими вопросами и следующими тут же ответами). Вот выступление «Большого Брата», разъясняющего величие «ангсоца»[68]: «Какие уроки мы извлекаем отсюда, товарищи? Уроки — а они являются также основополагающими принципами ангсоца — состоят в том…». Те, кто был знаком с выступлениями Сталина, легко узнавали его стиль. Но образ диктатора у Оруэлла значительно шире, чем известные читателю типажи. Это образ, в котором партия предстает перед страной. Предназначение «Большого Брата» — служить объектом любви и почитания, а это требует не абстракций, а конкретного, индивидуального воплощения.

Соответственно и враг № 1[69] «Большого Брата» и всего подведомственного ему социума Эммануэль Голдстейн — это не портрет Троцкого, хотя ему и приданы некоторые своеобразные черты последнего, например еврейское происхождение. Интересно отметить, что Оруэлл понимал необходимость для оправдания сталинского террора наличия «живого врага». И когда в августе 1940 года Троцкий был убит по приказу Сталина, Оруэлл записал в дневнике: «Как же в России будут теперь без Троцкого?.. Наверное, им придется придумать ему замену»^{698}.