Оружейник Кейд

— Воин жив, — продребезжал в ответ высокий старческий голос. — Я ухаживала за ним днем и ночью, не спускала с него глаз, только поэтому он и выжил. Моя дочь–неряха никогда бы не поверила, что я способна на такое. Она оставила меня подыхать в подвале дома, а ее жирный боров — муженек…

— Оставь нас! Немедленно! — молодая женщина была одета в грубую цветастую одежду члена коммуны, однако голос выдавал в ней привычку повелевать. — Иди, они не станут тебя больше ждать.

Кейд невольно вздрогнул, когда клешнеобразные сморщенные руки старой карги вцепились в его руку.

— Он жив, — проскрипела старуха и захихикала, обнажая черные пеньки сгнивших зубов. — У него даже кожа теплая, — ее прикосновение не вызывало ничего, кроме отвратительного чувства гадливости.

Да, это совсем не походило на приятное прикосновение женских нежных пальцев. В ней давно уже все умерло. Наверное, еще много лет назад она миновала возраст греха.

Кейду показалось, будто по руке пробежали насекомые. Изнутри поднялась волна дурноты. Он попытался вырвать из цепких пальцев руку, но к удивлению обнаружил, что его связали.

Наконец старуха отпустила его и шаркающей походкой двинулась к двери. Девушка проводила ее взглядом. А Кейд, стараясь не упустить драгоценное время попытался проверить на прочность веревки, скрутившие его. Путы оказались не слишком крепкими и подались почти сразу. Однако когда старуха скрылась за дверью, и девушка повернулась к нему, он перестал растягивать веревки, чтобы ненароком не привлечь к себе внимание. Если и надо действовать, то очень осторожно и внезапно. Только так он сумеет завоевать свободу.

Кейд ждал, что девушка заговорит с ним, но она молчала, в упор глядя ему в лицо Он же старался на нее не смотреть, внимательно изучая каждую деталь комнаты: пол, стены и потолок, которые плавной дугой переходили друг в друга, изогнутую дверь, повторявшую форму помещения, единственный стол, стоявший недалеко от кровати — жесткой и неудобной, насколько он мог почувствовать собственной спиной

Девушка неожиданно отошла к столу, на котором стояли какие‑то медицинские принадлежности, отвинтила крышку у небольшого пузырька, оторвала маленький кусочек ватки и обмакнула его в бесцветную жидкость. Кейд не без тревоги заметил, как в ее руках блеснула игла. Это еще зачем? Может она собирается ввести ему какой‑нибудь наркотик?

— Кейд, — окликнула его девушка, подходя ближе.

Однако Оружейник продолжал внимательно наблюдать за ее руками, сейчас именно они казались ему сосредоточием опасности.

— Кейд, ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю? — теперь ее голос потерял властность, он звучал мягко и мелодично.

При этих словах Кейд невольно перевел взгляд на ее красивое молодое лицо. Всего один раз в жизни женщина назвала его по имени — в день, когда он вступил в Орден. Еще до того, как он успел дать обет, мать поцеловала его, ласково и нежно, — он и теперь помнил ее мягкое прикосновение — и прошептала на ухо его новое имя. Как сейчас эта незнакомая девушка С того самого дня, его одиннадцатого дня рождения, ни одна женщина не посмела искушать его плотским грехом, обращаясь к нему по имени.

Ему понадобилась вся его воля, чтобы выкинуть из сознания все эти никчемные теперь воспоминания. Ему надо быть начеку, готовым к любым испытаниям. И лучше, если он не станет думать ни о чем, кроме долга и службы.

— Кейд, — позвала она снова. — У нас слишком мало времени. Сейчас сюда явятся. Ты понимаешь?

Он подавил в себе желание откликнуться на это обращение. Надо быть бдительным и не поддаваться искушению. Его загоняют в западню.

Девушка вернулась к столу, положила ватку с иголкой и снова подошла к постели, опустилась на ее край, взяла ладонями лицо Оружейника и повернула к себе.

Кровь бросилась в голову Кейда, он почувствовал, как волна жара поднимается по груди к лицу. С самого детства к нему никто так не прикасался. Разве что мать, когда он был еще маленьким мальчиком Кейд вдруг с ужасом ощутил, как все его существо наполняется жгучим наслаждением. Прикосновение было нежным, мягким, ласковым, как… как шелковистая церемониальная одежда Императора, когда целуешь ее в Великий День Аудиенции. Она касается твоего лица, когда ты опускаешься на колени, и волна самозабвенного восторга захлестывает тебя

То же самое он чувствовал и сейчас. Но это был не день аудиенции. И не церемониальная одежда Императора касалась его лица, а теплая, живая ладонь девушки. Но контакт с любой женщиной — грех. И эта мысль отрезвила его. Он резко затряс головой, освобождаясь от греховного прикосновения.

— Извини, — сказала она, убирая руку. — Извини, Воин, — и вдруг заливисто расхохоталась, запрокидывая назад голову и обнажая белые крепкие зубы. — Я совсем забыла о твоем звании и не обратилась к тебе должным образом. К тому же осквернила твое целомудрие своим прикосновением, — она перестала смеяться и ее брови хмуро сошлись на переносице. — Ты хоть понимаешь, в какой переплет попал? Что тебе дороже: дурацкие ритуалы Ордена или преданность Императору? — ее голос зазвучал резко, с упреком.