Осада

Танковая пушка выстрелила еще раз, а оба пулемета очередями били по окопу. Снаряды рвались над его головой, а сердце разрывалось от страха. «Только бы не стать калекой…» Дрожали ноги, спина покрылась холодным потом, хотелось бежать, но он знал, что танковые пулеметы сразу срежут его.

Прильнув к брустверу, Балинт тяжело дышал.

А танк шел прямо на него.

«Раздавит…»

Пули свистели над головой.

«Я в мертвом пространстве…»

Танк приближался к брустверу. Слух резал страшный скрежет и лязг его гусениц.

Балинт быстро наклонился. Фаустпатрон валялся возле его ног. Схватив его, Балинт, не целясь, нажал на спусковой крючок фаустпатрона, направив его на танк.

Раздался сильный грохот. Танк с разорванной гусеницей завертелся на одном месте, не переставая стрелять из пушки и пулеметов.

Балинт сначала только смотрел, а потом достал гранату и бросил ее за башню. Голова, казалось, вот-вот треснет от страшного грохота. Из танка вырвался столб пламени, сопровождаемый удушливо-вонючим шлейфом черного дыма. Взяв в руки винтовку, Балинт ждал, когда начнут вылезать танкисты. Он решил не убивать их, а взять в плен: пусть все видят, как он получит по двадцать пенгё за каждого из них. Он уже начал терять терпение. «Поскорее бы выходили, а то этот проклятый танк еще взорвется, и тогда плакали мои денежки. Хоть бы один офицер был…»

Взрывная волна со страшной силой толкнула его в грудь, он так сильно ударился о стенку окопа, что закружилась голова. Когда Балинт снова взглянул на танк, то его, собственно, уже не было: башню сорвало и отбросило в сторону, а обломки машины были объяты пламенем.

Балинт, забывшись, смотрел на горящее чудовище. Он всегда удивлялся, видя горящие танки: «Чему в нем гореть, ведь одна же броня?» Удивило его и то, что танк шел один, без сопровождения пехоты, которая всегда шла за танками. А сейчас никого. Он вздохнул, положил винтовку на бруствер. «Хотя бы одну двадцатку… хотя бы одну…» — Балинт по-настоящему чувствовал себя очень несчастным.

В это время к окопам бежали остальные. Балинт не обращал на них никакого внимания, а продолжал грустно смотреть на горящий танк. Красные языки пламени рвались вверх, а дым от них был таким черным, едким и вонючим, что от него першило в горле и хотелось чихать.

— Перестаньте чихать, Эзе! Докладывайте! Вы оставались дежурным… Что вы чихаете, вместо того чтобы докладывать, мать твою!.. — Возле Балинта стоял унтер и, смотря на горящий танк, смачно матюкался.

Балинт доложил, как он увидел танк, как подбил его, как ждал пленных, которых почему-то не оказалось, как его потом разобрал чох, потому что дым был такой вонючий.

Унтер как-то странно посмотрел на него, потом — на горящий танк и опять на Балинта.

— Я не думал, что вы такой, Эге… — и разразился нецензурной бранью, которая, однако, на этот раз прозвучала как-то очень вежливо, — в бога мать! Этого я никак не мог о вас подумать, — и, немного помолчав, добавил: — Вы — герой… — и опять смачно матюкнулся.

Балинт глубоко вздохнул и с горечью заметил:

— Мне хотя бы несколько пленных… Немного бы денег, — Балинт пожал плечами и кивнул на горящий танк, — не везет мне, весь разорвался на части…

— Ну и повезло же вам, слышите? — Унтер даже забыл ругнуться. — А пять хольдов земли, это вам что? А отпуск?

И тут только до Балинта дошло, что за подбитый танк ему полагается пять хольдов земли и десять дней отпуска. Он вспомнил броский плакат: солдат, замахнувшийся гранатой на вражеский танк, а рядом с ним огромным жирным шрифтом надпись: «Венгерскую землю — венгерским героин!» Балинт схватил унтера за руку:

— Правда?! — Губы его задрожали.

Унтер понимающе улыбнулся:

— Правда, Эзе. Утром сразу же вас и представлю, но только при условии, если вы дадите слово не дергать меня больше за рукав, потому как это грубое нарушение субординации… — И он по привычке выругался.

Балинт застыл по стойке «смирно».

— Так точно, господин унтер-офицер!

— Ну, ну, смотрите мне…

Унтер ушел, приказав остальным идти отдыхать. А Балинт стоял и думал о том, чтобы русские хоть теперь посидели бы немного спокойно, чтобы его пять хольдов земли не улетели в тартарары.

Утром унтер-офицер вручил ему рапорт о ночном происшествии и послал с ним к командиру роты.

— Вы можете его прочитать, — великодушно разрешил он.

Балинт кивнул. В рапорте речь шла о нем самом, о подбитом им танке, о причитающихся ему за это пяти хольдах земли и о десятидневном отпуске.

Балинт не бежал, а летел к командиру роты.

Ротный взял рапорт и, внимательно прочитав, сказал:

— Можешь идти, сынок.

С тех пор он просыпался в беспокойстве каждую ночь. Мысль о своем земельном участке не давала ему покоя, он видел его во сне. В первую ночь он вспомнил плакат, в котором говорилось, что «венгерская земля должна принадлежать венгерским героям». А унтер упомянул какую-то еврейскую землю. Балинт спросил у него об этом утром.

— Если землю передают в руки венгра, она становится венгерской, — ответил тот убежденно.