Осада

Между тем принесли почту. Каждый солдат получил конвертик с открыткой, на которой было написано: «Желаем приятных рождественских праздников нашим героическим защитникам», ниже красовались подпись и адрес. Это написали студентки какой-то гимназии. К открытке были приложены записки с несколькими восторженными строчками: «Мое девичье сердце с любовью и тревогой бьется за героев… — А чуть ниже слова: — Жду ответа, как соловей лета…»

Петера нисколько не тронули эти сентиментальные девичьи излияния, он осклабился и кощунственно подумал: «Интересно, могла б ты оказать мне услугу при встрече, мокрица…»

Но он все же на всякий случай убрал письмо. Кроме того, он получил открытку от матери. Она писала о всякой чепухе, что все они живы и здоровы и много думают о нем. Из всего текста, который обычно пишут на таких открытках, внимание Петера привлекла одна фраза: «Эстер ушла с Гансом». Кто такой Ганс, Петер не имел ни малейшего представления, а вот Эстер считалась его невестой. Петер скривил губы. «И ты тоже…» — подумал он с грустью.

Потом он принялся за ужин и быстро покончил с ним. Попросив на время ручку, он написал солдатскую открытку и тайком проставил в своем отпускном билете сегодняшнюю дату.

Наконец стемнело.

Петер медленно поднялся и, пройдя полусогнувшись по окопу, подошел к одному из своих товарищей.

— Дай кусочек бумаги, — попросил он.

Тот подал ему открытку, Фёльдеш рассмеялся и съязвил:

— Она будет царапаться, а газеты у тебя нет?

Тот дал ему клочок газеты.

Петер вылез из окопа и неторопливо направился к роще, миновав которую он свернул в сторону и осторожно, стараясь не шуметь, вышел на опушку и задумался над тем, что же скажет, если его остановит полевой жандарм. «Я не хочу опорожняться здесь, у вас под носом…» Такая отговорка показалась ему вполне толковой.

Но его никто не остановил.

Кукурузное поле Петер обошел стороной, боясь сильного шума от листьев кукурузы, и широким шагом двинулся через жнивье по направлению к шоссе.

7

Между бараками свистел ветер. Потускнели звезды в небе. Приближался рассвет.

Установленный в лагере порядок, словно тугая веревка, душил ее. Люди стояли на бетонной площадке не шевелясь, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Каждой клеточкой нервов она следила за тем, чтобы не пошевелиться. Искусала себе все губы, чтобы не клацать зубами, напрягла до предела мышцы, и все-таки все ее тело дрожало. Сегодня холод не так чувствовался, как в другие дни, хотя тогда тоже было холодно, но она почему-то его не ощущала.

На стене барака виднелась надпись, и ее уже можно было прочитать. Это был все тот же лозунг, что красовался и над железными воротами лагеря: «Труд делает человека свободным». Он был написан мелом четкими печатными буквами.

Когда она увидела его впервые, то облегченно вздохнула. По-немецки она знала ровно столько, сколько осталось в памяти от школы. Но надпись поняла и даже перевела себе слово в слово: «Труд делает человека свободным». В тот момент воспоминания о поезде, телячьем вагоне, окошке, затянутом колючей проволокой, и невыносимой вони казались ей очень далекими. Теперь она хотела только одного — работать. А работать она могла и решила делать это так, как никогда раньше в жизни. Она жаждала свободы. Ничего другого, только свободы. Свободы любой ценой. Ей казалось, что Енё будто был возле нее, сжимал ее руку. Для нее Енё был дороже всего на свете. «Надо хорошо работать, и я буду свободна». Перед глазами стояло лицо Енё.

Тут вдруг выкрикнули какой-то номер. Кричали по-немецки, и голова, словно онемевшая от холода, очень медленно переводила на венгерский язык немецкие номера. «Две тысячи…» Она взглянула на свою руку, как будто забыла свой собственный и как будто можно было сквозь полосатую дерюгу рассмотреть его на руке. Хотя она точно знала, что ее номер тысяча восемьсот сорок восьмой и буква «S». Когда эти цифры татуировали на ее руке, она втайне улыбалась, как бы чувствуя за этим номером кокетку-свободу, так как была уверена, что однажды выберется отсюда.

А сейчас, стоя на плацу, она уже ни во что не верила. Она знала, что установленный здесь порядок нарушать было запрещено под страхом смерти.

Она хорошо усвоила этот порядок и помнила тех, кого забивали насмерть за его нарушение. Те же, кого избивали, но не до смерти, старались строго соблюдать его. Все просто, как пощечина, остальное не столь важно. Никого из узников не волновало и не интересовало, кого и за что убивали и почему кого-то оставляли в живых. Тем более что это был лишь вопрос времени: рано или поздно, но очередь дойдет до всех. Либо забьют насмерть теперь, либо позднее переведут в другой барак — направят в «баню». При этой мысли она вздрогнула: тех, кого отвозили в «баню», уже никто никогда не видел в живых. В «баню» отвозили тех, кто больше не выдерживал порядка, всех без исключения.

Она не хотела попасть в их число.

Кружилась голова, подташнивало, как после хорошей выпивки, дрожали ноги, а колени временами прямо подкашивались.

Зубы она сжимала с такой силой, что разболелась нижняя челюсть.