Осада Монтобана

«Валентина воротилась в Лагравер. Нельзя было колебаться, она умерла бы от скуки в монастыре. Кардинал Ришелье, знающий стремление к независимости и восторженное состояние ума Валентины, одобрил моё намерение.

— Возьмите эту дикую газель, — сказал он мне ласково. — Ей когда-нибудь надоест оставаться в глуши. В тот день, когда она воротится ко мне, я дам ей в свете место, которое она должна в нём занимать, и упрочу ей блистательную будущность.

Возвращение Валентины в Лагравер принуждает меня расстаться с моим сыном Морисом. Они считают друг друга братом и сестрой, но эта мысль допускает между ними фамильярность, иногда тягостную для меня. Сын мой уедет завтра в замок де Момежа, за двадцать лье от Лагравера. Граф Режинальд очень хотел бы поручить ему должность своего конюшего».

В период между 1631 и 1635 годами Норбер записывал в своей рукописи приезды сына в замок Лагравер. Режинальд де Момежа, человек очень добрый, позволял Морису проводить по крайней мере два или три дня в месяц у семидесятилетнего отца. Во время своих приездов в Лагравер молодой конюший подвергался преследованиям своей мнимой сестры. Она просила научить её тому, чему его учили у графа: фехтованию, верховой езде, обращению с огнестрельным оружием. Иногда молодая девушка сама удивлялась своим мужским наклонностям, она влекли её сами по себе и часто за один урок она уже знала больше своего молодого учителя.

Норбер также записал в рукописи, что после выхода Валентины из монастыря между ней и Камиллой де Трем началась постоянная переписка.

Несколько ниже Валентина прочла:

«Одно таинственное обстоятельство повторялось несколько раз с тех пор, как моя последняя болезнь очень меня ослабила: когда я ухожу днём в брошенный флигель замка, чтобы продолжать эти записки, я всегда нахожу на этих страницах то, что я ещё только хотел записать. Неужели я страдаю той сверхъестественной болезнью, которая заставляет действовать и думать во сне так, что этого не помнишь наяву? Да сохранит меня Господь от этой болезни! Или даст мне силу победить её! Если нанкрейская тайна вырвется из меня во время сна, как призрак из могилы!»

После этого объяснения ночной встречи Валентина закрыла рукопись Норбера. Лицо её было бело, как мрамор, нахмуренные брови — грозное выражение древней Немезиды. Она почти час оставалась неподвижна и безмолвна. Наконец она прошептала почти бессознательно:

— Да будет проклят он до последнего поколения!

Она села за эбеновый стол и написала следующую записку:

«Милая малютка, благодарю тебя за прелестный портрет, присланный с твоим последним письмом. Он доказывает твои успехи и в рисовании, и в красоте. Ты похожа на ангела, который нарисовал себя пером из своего крылышка. Когда же, моя очаровательная художница, подаришь ты мне, в моём уединении, миниатюрные портреты твоих братьев, о которых ты так много говорила мне в монастыре и продолжаешь говорить в каждом из твоих милых писем. Правда, что и я описывала тебе беспримерные достоинства и красоту моего брата Мориса, так что ты должна умирать от желания узнать этого феникса. Не умирай! Морис скоро поедет в Париж, и первым его поручением будет явиться к милой дочке от её мамочки-сестрицы. Ты увидишь, как он на меня похож!.. Как же я самонадеянна! Я ведь раз сто говорила и писала тебе, что он восхитителен! Кажется, ты то же самое говорила обо мне полковнику Роберу, двадцативосьмилетняя серьёзность которого внушает мне робость, капитану Анри, двадцатичетырёхлетняя весёлость которого немножко меня пугает, и поручику Урбену, двадцатилетняя кротость которого привлекает меня, право!

Но будь спокойна, эти господа, отправляющиеся на фландрскую войну, как ты меня уведомляешь, не слишком скоро увидят — и, надеюсь, не разочаруют после твоего описания — твою

Валентину».