Осень на краю

Шурка иногда действовал довольно быстро, особенно в минуты смертельной опасности. Ввинтился меж двух каких-то растерянных фигур, прянул вправо, влево… вырвался из тисков многоглавого змея, вздохнул полной грудью, побежал на подгибающихся ногах неведомо куда. Бежал, пока не споткнулся и не упал. Боль в колене вернула соображение, подобие рассудка. Начал прикидывать, куда идти, где можно найти извозчика. Уехать, уехать… Жаль, что здесь нет ни трамвая, ни конки…

Конка?

Конка!

Да, конечно, он вспомнил: сейчас ему спасла жизнь та самая девушка, которой он три дня назад взял билет в конке.

И не ее ли – Господи Боже! – увидел Шурка мельком в Андреевской ночлежке? Не ее ли голос спугнул убийц криком:

«Сыскны-ые!»

Она? Не она? Она?

Но кто она такая?

* * *

«Саша, Сашенька, здравствуй, моя хорошая, дорогая моя подружка! Необыкновенно рада, что именно мне выпало сообщить тебе необыкновенную, радостную новость. Если ты стоишь, то лучше сядь, потому что сейчас ты упадешь, просто упадешь от счастья!»

Варя задумчиво прихватила зубами кончик карандаша. Так ли уж она уверена, что новость будет для Саши радостной? Их отношения с Дмитрием – большая загадка. Нет, нет, как бы там ни было, для женщины, не имевшей известий от мужа целых два года, конечно же, будет облегчением узнать хотя бы то, что отец ее ребенка, родной человек жив.

И Варя написала именно так:

«Митя Аксаков, твой муж, отец Оленьки, жив! Он жив! Поверь, что я пишу истинную правду, не пользуюсь никакими непроверенными слухами. Я вижу его даже сейчас – он лежит в двух шагах от меня…»

Варя приподняла брови и отняла карандаш от бумаги. Кажется, последняя фраза выглядит несколько двусмысленно? Ну и что же, каждый понимает вещи согласно своей испорченности!

«… лежит в двух шагах от меня в вагоне санитарного поезда, в бригаде которого я служу вот уже год. Несколько дней назад к нам доставили раненых из немецкого госпиталя. Там оказалось очень много наших, подобранных на поле боя. Надо отдать должное германцам – встречаются порядочные люди и среди них. Одним из раненых оказался и Митя. Ранение его сложное, разрывной пулей у него раздроблена нога, и он сейчас находится в состоянии бессознательном от невыносимой боли. Ну что ж, это ему даже на пользу, во всяком случае, он не испытывает мучений, хотя и не узнает никого, в том числе и меня».

Варя вздохнула. Это была правда… вернее, часть ее. Дмитрий вот уже третьи сутки не приходил в сознание. Иногда он открывал глаза и смотрел, но вряд ли что-то видел, настолько бессмысленным, незрячим оставался его взгляд. Он не отвечал на вопросы, даже самым незначительным мимическим движением не отзывался на обращенные к нему слова. Его документы, видимо, были зачем-то увезены немцами, а может быть, потеряны, и если бы не Варя, которая узнала свою бывшую любовь с одного взгляда, он так и оставался бы «неизвестным раненым». Таких было много, и немалое количество их переходило потом в разряд «неизвестных, скончавшихся от ран». У Дмитрия было достаточно шансов перейти в разряд последних, и при одной мысли об этом у Вари слезы подкатывали к глазам, так было жалко, жалко и Дмитрия, когда-то любившего ее, и себя, когда-то любившую Дмитрия, и глупую нахалку Сашку Русанову, которая встряла между ними (Варя как-то забыла, что рассорил ее с Митей Аксаковым ее собственный папенька, а Сашка просто вклинилась на освободившееся место), и дочку Сашкину тоже… Всех жалко! До того жалко, что каждое слово собственного письма причиняло Варе мучения, однако она почитала своим непременным христианским, человеческим, милосердным долгом написать его. И писала-таки.