Осень Овидия Назона

— Назови цену, госпожа, — попросил Фемистокл. — Только будь милостива. Помни, что я всю жизнь отдал твоему дому, твоему господину. А когда подросли мои дочки, они стали заботливыми служанками.

— Я все знаю и все помню, — сказала госпожа. Опустив глаза, не глядя на Фемистокла, она промолвила едва слышно: — Ты положишь на стол тысячу драхм.

— Помилуй, госпожа Миррина, где я возьму такие деньги? У меня есть восемьсот драхм. Мои юные дочки, еще неумелые, стоят не более трехсот драхм, а за меня не дадут более пятисот. Разве такие большие деньги не пригодятся тебе в твоем хозяйстве, госпожа? И будь ты благословенна за твое благородство!

— За что я буду дарить тебе свободу, Фемистокл? Я бедная вдова, ты сам знаешь об этом. Не уступлю и обола! Оставайся на месте. На что тебе эта свобода? Разве ты не свободен в своих желаниях? Захотел — и стал поваром, бросил свое писание. Я тебя разбаловала, а это всегда плохо для господ, когда раб выходит из повиновения.

— Госпожа, я предлагаю тебе восемьсот пятьдесят драхм, но ты, подписывая акт освобождения, укажешь, что все мы — я и мои дочери — можем покинуть твой дом и уехать к берегам Понта Евксинского.

— Да ты с ума сошел! — воскликнула госпожа. — За такую малость, да еще покинуть дом. Где же это видано?

Однако госпожа призадумалась. Она боялась прогадать, но и не хотела отказаться от такой солидной суммы. Она давала деньги в долг на большие проценты. У нее были должники, которые соглашались внести вперед назначенную ею сумму процента, обязуясь сполна вернуть взятые в долг деньги в назначенный день. Никто ни разу не обманул Миррину, зная ее крутой нрав и строгость в расчетах. Миррина в уме прикидывала пользу от предложенного рабом выкупа. Краем глаза она видела глубокие морщины на лице Фемистокла, его седины. Она вспоминала о том, как он был молод и красив, когда она впервые увидела его в доме своего молодого мужа. Переписчик Фемистокл был так хорош, что иной раз ей хотелось пококетничать с ним. Но это было так давно! «Пожалуй, ему немного осталось жить на свете, — думала Миррина. — Его веселые карие глаза запали и стали печальными. Рабы недолговечны. Я переживу его, хоть и чувствую боли в сердце и одышка мешает».

— В память о господине Праксии, который ценил тебя, я уступлю пятьдесят драхм. Бери кусок хорошего пергамента и пиши все, как положено. Такой малый выкуп возможен только потому, что я добра и щедра. Принеси девятьсот пятьдесят драхм.

— Где же мне взять такие деньги, госпожа? У меня один выход — уехать без единой монетки, голодным сесть на корабль и прибыть на чужую землю совсем нищими.

— Голодными, но свободными! — рассмеялась госпожа. — Не притворяйся, Фемистокл, деньги у тебя есть. Повара у нас очень богаты.

— Уж лучше бы я всю жизнь был поваром, чем переписчиком у благородного Праксия, — сказал Фемистокл. — То, что ты требуешь для выкупа, — это все мое состояние. Поистине я уеду голодным, но свободным. Я составлю пергамент и позову свидетелей, госпожа.

Когда Фемистокл спросил разрешения уйти, Миррина вдруг остановила его. Глядя ему в глаза своими умными хитрыми глазами, она сказала:

— Фемистокл, скажи мне, откуда у тебя такие деньги? Я помню, после выкупа твоего Дориона, ты еще задолжал господину и долго ему выплачивал. Потом, возможно, ты кое-что откладывал, пользуясь щедростью и доверчивостью господина Праксия. Но пять лет назад ты уже стал получать значительно меньше. Неужто, будучи поваром, ты так обогатился? Не подумай, что я подозреваю тебя в чем-либо дурном, но ты принадлежишь мне, ты моя вещь, и я должна знать о тебе решительно все.

«Гадина», — подумал Фемистокл и отвечал:

— Госпожа, когда ты посылала меня на заработки в качестве переписчика, я в самом деле не имел и обола. Признаюсь тебе, я очень страдал о том, что мои подрастающие дочери, красивые и пригожие, не могут получить от меня и куска ткани для праздничного хитона. Но с тех пор, как я стал поваром, я кое-что припас. И тебе я отдавал намного больше, чем платили нам за переписку книг. Это верно, госпожа?

— Все так, — согласилась Миррина. — И все же мне не верится…

— Твоя воля, госпожа! Но эти деньги заработаны мною честным, я бы сказал — непосильным трудом. Каждый день я трудился до полуночи, угождая молодым и старым обжорам и бездельникам. Я сносил оскорбления и даже побои. Ведь пьяный человек не всегда сознает, что творит. Так я трудился три года, а сын мой, Дорион, десять лет копил выкуп для нас. Вот и собралась та сумма, которую я могу предложить во имя счастья моих дочерей.

Они долго молчали, не глядя друг другу в глаза. Каждый думал о своей выгоде. Наконец Фемистокл сказал:

— Поверь мне, госпожа, деньги, которые ты пожелала получить от меня, — это все, что я имею. Я отдам тебе все до последнего обола, но мы обретем свободу и начнем новую жизнь на той далекой земле. Мы будем довольствоваться в пути сухой лепешкой и водой. Свобода стоит этих жертв. В чем ты меня подозреваешь, госпожа? Разве я жизнью своей не доказал своей честности?