Осень Средневековья. Homo ludens. Эссе (сборник)

Результат беглого сравнения нескольких следовавших друг за другом столетий таков, что вершины культуры не суть измеримые величины, и поэтому нет никакого смысла в том, чтобы и для трех последующих веков продолжать такое сравнение. Скорее нам стоит вновь обратиться к тем словам Данте, в которых он, придавая первостепенное значение необходимости человеческой культуры, полагал, что она направлена к одной цели – счастливой жизни. Здесь прежде всего следует вспомнить о том, что сiviltà Данте, по сути, не вполне соответствует нашему теперешнему понятию культура, которое, как мы уже видели, лишь четыреста лет спустя было сформулировано в различных языках в том специфическом, но все еще далеко не точном смысле, который мы придаем ему сегодня. Civiltà Данте все еще очень близка латинскому civilitas; хотя это понятие охватывало уже все то, что мы называем культурой, оно обозначало также, и отнюдь не в последнюю очередь, гражданственность и все то, что из нее вытекало: уравновешенное поведение, любезность, мягкость нравов и т. п. В высшей степени важно, что для Данте необходимость civilitas касается человека вообще. Ведь именно эта необходимость, говорит он, есть основа имперского величия, которое, как священный фундамент всего человеческого общества, для Данте означает сосредоточенное в одних руках мировое господство – идеальную Монархию, никоим образом не определяемую случайно в то время властвующим императором Священной Римской империи, хотя этот император и является ее символическим представителем⁶. Утверждение, что настоятельное требование всеобщей культуры является основой всякого общества, остается одним из наиболее значительных высказываний, которыми мы обязаны несравненному гению Данте.

Civilitas humana, говорит он, имеет перед собой одну цель: счастливую жизнь, vita felice. Столь бесхитростно намеченная устремленность к счастливой жизни может поначалу показаться странной. Ведь Данте лучше, чем кто-либо другой, знал, как мало счастья в жизни и отдельного человека, и всего общества. Однако следует хорошо понимать, что он имеет в виду, говоря о vita felice. Это вовсе не плоский идеал наслаждения, досуга или довольства. Что это такое, объясняет нам его De Monarchia, III, cap. 16. «Итак, – говорит он, – две цели поставило перед человеком неисповедимое Провидение, а именно: блаженство (beatitudinem) здешней жизни, заключающееся в проявлении собственной добродетели и знаменуемое раем земным, и блаженство вечной жизни, заключающееся в созерцании Божественного лика, до которого собственная его добродетель подняться может не иначе как при содействии Божественного света, и об этом блаженстве позволяет нам судить понятие небесного рая. До этих двух блаженств, как до двух разных заключений, нужно доходить при помощи различных средств. Ибо до первого мы доходим путем философских наставлений, следуя им и действуя сообразно добродетелям моральным и интеллектуальным. До второго же – путем наставлений духовных, превосходящих разум человеческий, следуя им и действуя сообразно добродетелям теологическим, – вере, надежде и любви»[61].

Итак, цель культуры сводится к нравственному, религиозному, интеллектуалистскому идеалу, интеллектуалистскому в том возвышенном и неопровержимом смысле, который придавала этому слову схоластика. Данте в своем представлении о цели человеческой культуры ни в коей мере не впадал в дешевый культурный оптимизм на основе эвдемонизма^39*. Никто более яростно, чем он, не обрушивался на слепую алчность, lа ceca cupidigia, которая, сколько существует человечество, стоит на пути осуществления земного идеала счастливой жизни.