Осень Средневековья. Homo ludens. Эссе (сборник)

Если не много смысла в том, чтобы выискивать в истории состояния, сравнивая их между собой с точки зрения подъема или упадка культуры, а также пытаться указывать на определенно установленные точки наивысшего подъема культуры, то еще меньше смысла в том, чтобы превозносить счастливые времена тех или иных эпох. Вспомним предостережение Буркхардта⁷: «Ebenso zweifelhaft, wie das Beklagen ist auch das Glücklichpreisen» [«Одинаково сомнительны как сетование, так и восхваление счастья»]. «Sobald es sich auf siegreiche Völker bezieht, so war das Glück derselben, das sogenannte Siegerglück, durch unendlichen Jammer von Besiegten bedingt, welche ebenfalls Menschen waren und möglicherweise bessere» [«Что касается победоносных народов, их счастье, так называемое счастье победителя, обусловливалось безмерным горем побежденных, которые были такими же людьми, и, возможно, лучшими, чем они сами»]. «Das Glück ist nie und nirgends wohnhaft, domiziliert gewesen. Glück ist gleich der Zufriedenheit mit einem gegebenen Zustande, und der Mensch ist zur Unzufriedenheit geboren» [«Счастье никогда и нигде нельзя было поселить у себя, одомашнить. Счастье – это удовлетворенность данными обстоятельствами, но человек рожден для неудовлетворенности»]. Постулат Бентама о «the greatest happiness of the greatest number» [«величайшем счастье величайшего множества»] – непродуманное высказывание, в котором счастье подменяется благосостоянием и удобствами. В оценке определенных культурных эпох, кажется мне иногда, продолжает висеть, как чад догоревшей свечи, отголосок суждения, которое уже давно следовало бы отбросить как несправедливое и устаревшее. Это в полной мере относится, например, к эпохе Людовика XIV.

Для многих этот период истории все еще покрыт позолотой, которой его искусно украсили современники, но также и потомки, – блеск, которого по правде достойны великие: Расин, великие моралисты; некоторые благородные и мужественные умы: Вобан, Фенелон, осмеливавшиеся говорить то, что тогда считалось неправильным^40*; творения искусства: Версаль, если его рассматривать как чистое искусство, ибо в более широком аспекте Версаль – чудовище, испортившее и страну, и государство^41*. Если устремить взгляд за пределы сферы искусства и литературы, понимая под культурой, притом в первую очередь, судоустройство, мораль, свободу и человечность, то солнечный блеск, которым сиял исторический образ Франции с 1661 по 1715 г., заметно померкнет. Король – крайне ограниченная личность, единственно существующей добродетелью которого было истовое трудолюбие; человек, не знавший ничего, кроме себя и своего тщеславия, которое он поистине обожествлял и которому постоянно приносил в жертву свою прекрасную страну и свой благородный народ. Деятельность его великих министров – по сути беспрерывная цепь заблуждений и неудач, не исключая Кольбера, чьи стремления к благоденствию были направлены на то, чтобы причинить умышленный ущерб прочим народам. Войны Людовика, признанная цель его существования, – жалкая вереница неудавшихся предприятий^42*. В двух первых, Деволюционной войне и guerre de Hollande [Голландской войне], король проявляет юношеский пыл и задор; он готовит их с большой тщательностью и не сомневается в том, что Республика Соединенных провинций будет сразу же и полностью уничтожена. Мотив его нападения – неприязнь к Генеральным Штатам. В другую большую войну, длившуюся девять лет, король был втянут, вовсе того не желая; в последнюю, войну за Испанское наследство, он вступил против воли, и все же по своей вине, ибо из-за своего беспредельного честолюбия не признал завещание Карла II и, несмотря ни на что, выдвинул притязания на всю Испанию. Франции все эти войны принесли бесконечно больше ущерба, чем прибыли. Неблагоприятный баланс долгого царствования Людовика XIV, как культурного периода, всем этим еще далеко не исчерпывается. Кто не даст себя ослепить раздутым величием этого времени, заметит абсолютную недееспособность правления и вопиющую продажность, неслыханное жестокосердие и напускную, лицемерную набожность. Подготовительные меры, предшествующие отмене Нантского эдикта^43*, – одна из отвратительнейших глав новой истории.

Всего этого мы коснулись здесь лишь мимоходом, чтобы тем самым покончить с темой подъема и упадка культуры, что вряд ли может помочь пониманию состояния культурного процесса. Гораздо более плодотворно в этом отношении другое противопоставление, в котором вопрос, слегка смещенный в более конкретную область, обращается не к подъему или упадку, но к культурным достижениям и культурным утратам. В соответствии с исходными пунктами нашего изложения именно этому последнему мы уделим самое пристальное внимание.

IV Культурные утраты ушедшего века

Культурные достижения и культурные утраты в целом. Ослабление морали