Осень Средневековья. Homo ludens. Эссе (сборник)

В отношении литературы, так же как и в отношении изобразительного искусства, мы испытываем опасение, не подстерегает ли и ее та же угроза исчерпанности формальных возможностей. Сомнение в неисчерпаемости литературного материала может показаться слишком наивным. Всякое время и всякий поэт всегда будут в состоянии организовывать материал по-другому, – мы склонны принимать это без оговорок. Конечно, возможности варьирования материала можно считать безграничными. Но варьирование это нечто иное, нежели создание собственных, еще неизвестных форм. Дешевый оптимизм и здесь хуже взвешенного сомнения. Мы не должны забывать, что в ходе последних столетий фактически исчез один из великих литературных жанров – эпос, нашедший последнее великое выражение у Камоэнса и Тассо^100*. Не может ли то же самое произойти и с романом? Не истрепал ли до предела этот литературный жанр свою основную тему – ухищрения любви? От головоломной утонченности – если не от заблуждений – современной психологии роману вряд ли следует ожидать действительного обновления или взлета. Лирика, начиная с появления романтизма и сентиментализма и вплоть до расцвета литературного импрессионизма, который обычно именуют реализмом, жила выражением чувств и впечатлениями от природы. На протяжении всего XIX столетия она достигала несравненных вершин. Но также и эти источники поэтического вдохновения во многих отношениях, кажется, готовы иссякнуть. Одним словом, предрекать поэтическому творчеству период позитивного оживления и нового расцвета было бы столь же рискованно и необоснованно, как и предсказывать подъем изобразительного искусства.

Следует, однако, учитывать фундаментальное отличие обеих великих сфер художественного созидания. Литература легче изобразительного искусства переносит даже довольно долгий период стагнации. Литература гораздо меньше подвержена износу или уничтожению, по крайней мере если речь идет о сохранившихся произведениях, а не о сочинениях, которые исчезли тысячу и более лет назад. Если некую прошедшую эпоху уже признали классической, то позднейшие времена могут довольно долго питаться ее творениями. Эти богатства нужно всего лишь вновь перечитывать и заново переиздавать, чтобы они были доступны каждому, кто захотел бы прийти и воспользоваться этими драгоценностями. Так XVI и отчасти XVII столетие, в принципе, жили сокровищами античности. Лишь в Querelle des Anciens et des Modernes [Прении людей древних и нынешних] вскоре после 1680 г. был всерьез поставлен вопрос, действительно ли классическая литература обладает преимуществами перед более поздними сочинениями^101*; но также и после этого времени все древнее, ценившееся как великое, продолжало воздействовать на все новое, которое прокладывало себе дорогу.

Искусство книгопечатания положило конец безнадежному исчезновению немалой части литературного материала. С тех пор все, вообще-то чересчур многое, остается в сохранности, разве что спасительной силой становится плохая бумага. Около 1570 г. некий Луи Лё Руа, полный восхищения перед еще таким молодым и уже столь совершенным печатным искусством, подготовил подробное описание печатного станка и работы печатника, чтобы можно было обратиться к его трактату, если вдруг это бесценное ремесло погибнет в результате военных действий или иных каких-нибудь бедствий. Однако едва ли следует опасаться, что когда-либо придется воспользоваться этой мерой предосторожности: бедствия войны побуждают скорее к обратному.

Изменения в оценке основных добродетелей

Оставим на время вопрос о шансах на возрождение культуры в области эстетического и вернемся к прогнозам относительно культуры вообще. Если подлинный прогресс действительно состоит в росте Любви и гуманности, с чем мы, безусловно, согласны, тогда наш мир, по всей вероятности, отстоит бесконечно далеко от прогресса. Сейчас война вновь повсюду посеяла пагубные семена ненависти и мстительности, гораздо более страшные, чем какая-либо война до этого. И именно сейчас должна была бы завоевывать себе почву высочайшая из всех христианских добродетелей? Именно сейчас должно было бы отступить желание побеждать и завоевывать, перестав быть доминантой общественной жизни, притом что нравственный базис, необходимый для выполнения этого требования, все еще не заложен, не говоря уже о наличии воли, способной обеспечить все это? Невозможно поверить в такой духовный переворот, в такое изменение человека в его глубочайшей сущности.

Но нельзя ли предположить возможность или хотя бы допустить вероятность некоторого улучшения, если устремить свой взгляд не столь высоко? Задолго до того, как христианство провозгласило триаду веры, надежды, любви, которые позднее были названы тремя теологическими, или (при несколько гибридном словообразовании) теологальными, добродетелями, греческий дух задал ряд из четырех добродетелей, которые в христианском учении приобрели наименование кардинальных.