Осень в Пекине. Рассказы

— Я родилась,— начала Флавия,— двадцать два и восемь двенадцатых года тому назад в небольшом нормандском замке... Отец мой, преподаватель хороших манер в пансионе мадемуазель Кабак, разбогатев на службе, уединился в этом замке со своей служанкой, чтобы наслаждаться ее прелестями, вкушая радость спокойной жизни после долгих лет изнурительного труда; моя мать, бывшая его ученица, которую ему удалось соблазнить с превеликим трудом — он был очень некрасив,— не последовала за ним и жила в Париже попеременно то с архиепископом, то с комиссаром полиции. Отец, ярый антиклерикал, не знал о ее связи с первым, иначе потребовал бы развода; а вот некоторое родство с сыщиком, возникшее у него вследствие ее связи с последним, даже радовало его: оно позволяло ему поиздеваться над этим честным служакой, довольствовавшимся его объедками. Кроме того, ему досталось от какого-то предка солидное наследство в виде клочка земли, расположенного на площади Оперы в Париже. Он с удовольствием наведывался туда по воскресеньям и возился с посаженными там артишоками под самым носом у водителей автобусов. Как видите, отец презирал любую униформу во всех ее видах.

— Но при чем здесь вы? — спросил Уэн, чувствуя, что девушка теряет нить рассказа.

— В самом деле...

Она отпила глоток молодого вина. И тут внезапно заплакала — бесшумно, словно водопроводный кран. Казалось, она в отчаянии. Так, пожалуй, и было. Взволнованный, Уэн взял ее за руку. Но тотчас же выпустил, не зная, что с ней делать. Однако Флавия уже успокоилась.

— Сосиска я синяя,— сказала она.

— Ну нет,— возразил Уэн, находя, что она слишком сурова к себе.— Напрасно я вас перебил.

— Все, что я рассказала вам,— сплошное вранье,— сказала она.— Из чистой гордыни. Архиепископ был обычным епископом, а комиссар — уличным регулировщиком. А сама я портниха и едва свожу концы с концами. Заказчицы бывают редко, да еще и злые, самые настоящие стервы. Можно сказать, смеются, когда я из шкуры вон лезу. Денег нет, постоянный голод, я так несчастна! А мой друг в тюрьме. Он продавал секретные сведения иностранной державе, но взял выше таксы, и его посадили. А сборщик налогов берет все больше и больше — это мой дядя; если он не уплатит своих карточных долгов, тетя с шестью детьми пойдет по миру; вы представляете, старшему тридцать пять, а знали бы вы, сколько он съедает в его-то возрасте!

Не сдержавшись, она снова горько заплакала.

— День и ночь я не выпускаю из рук иголку, и все впустую, в результате не на что купить даже катушку ниток!

Уэн не знал, что сказать. Он похлопал девушку по плечу и подумал, что надо бы ее приободрить, но как?.. Это ведь не просто: подул на нее сверху, и все в порядке. А впрочем... кто хоть когда-нибудь прибегал к такому методу?

Он подул.

— Что с вами? — спросила девушка.

— Ничего,— ответил он.— Я вздохнул. Ваша история поразила меня.

— О,— сказала она,— это еще ничего. О худшем я и рассказывать боюсь.

Он ласково погладил ее по бедру.

— Доверьтесь мне, откровенность приносит облегчение.

— Да? И вам приносит облегчение?

— Боже мой,— произнес он,— просто так говорят. Конечно, это общие слова.

— Так не все ли равно? — сказала она.

— Так не все ли равно? — повторил он.

— Еще одно обстоятельство превращает в ад мое проклятое существование,— продолжила Флавия,— мой порочный брат. Он спит со своей собакой, плюет на пол лишь только встанет, пинает котенка, а проходя мимо консьержки, рыгает очередями.

Уэн онемел. Когда человек до такой степени извращен, настолько погряз в блуде, то о каких комментариях здесь может идти речь?..

— Подумайте,— сказала Флавия,— если он такой в полтора года, то что с ним станет потом?

Тут она снова зарыдала — не так часто, как в предыдущий раз, зато сильнее. Уэн потрепал ее по щеке, но надолго его не хватило: она плакала такими горючими слезами, что он тотчас же одернул обожженную руку.

— Бедная девочка! — воскликнул он.

Этих слов она и ждала.

— Но как я вас уже предупредила,— заговорила она,— главного я вам еще и не сказала.

— Говорите,— настаивал Уэн, теперь уже готовый ко всему.

Она начала, и он торопливо ввел в уши инородные тела, чтобы ничего не слышать, но и того немногого, что он все же услышал, хватило, чтобы он покрылся холодным потом — даже белье к телу прилипло.

— Это все? — спросил он громким голосом недавнего глухого.

— Все,— сказала Флавия.— Мне стало лучше.

Она одним глотком опрокинула содержимое своего стакана, которое тут же вывернула на стол. Но эта шалость мало развеселила собеседника.

— Несчастное создание,— вздохнул он наконец.

Он извлек на свет божий свой бумажник и подозвал официанта — тот подошел с видимым отвращением.

— Вы меня звали?

— Да. Сколько я вам должен?

— Столько-то,— ответил тот.

— Вот,— сказал Уэн, давая больше.

— Спасибо скажите сами, у нас самообслуживание.

— Прекрасно,— ответил Уэн.— Подите прочь, от вас воняет.

Официант ушел, оскорбленный — все-таки Уэн неплохо постоял за себя. Флавия смотрела на него с восхищением.

— У вас есть деньги!

— Возьмите все их себе,— сказал Уэн.— Вам они нужнее, чем мне.