Осень женщины. Голубая герцогиня

- Я, как Прудон, - отвечал он, смеясь, - о котором Гюго говорил, что он носит лягушечью кожу в кармане. Этот талисман, кажется, спасает от всяких опасностей…

- И ты полагаешь, что это счастье будет длиться вечно?… К тому же не только собратья, но и эти женщины сами…

- Они? - спросил он. - Вот тебе аксиома, как бы сказал этот глупец Ларше: женщина - наилучшее противоядие против другой женщины. Посему… - и золотым набалдашником своей тростниковой палки он указал мне сначала на зал, потом на сцену.

- А месть с досады? А серная кислота и револьвер? И все остальное? На твоем месте я бы не доверял одному из этих двух созданий.

Я незаметно повернул набалдашником моей трости в сторону зала, давая понять, что говорю о г-же Бонниве.

- Правда, прелестная королева Анна и на тебя производит впечатление кокетливой хищной птички, маленького свирепого ястреба, с которым не очень-то можно шутить… Ну, теперь, - продолжал он вставая, - акт кончился; если хочешь, я представлю тебя и той и другой. Это очень странно. Поверишь ли ты, что во всех моих приключениях мне всегда до некоторой степени нужен зритель. И вспомнить только, что были такие дураки, которые осуждали введение наперсников в древних трагедиях. По-моему, нет действующего лица более естественного…

Он взял меня под руку, произнося эти слова, полные такого наивного высокомерия, которыми он мне отводил роль свидетеля, спутника, увлекаемого орбитой его солнца. Странная вещь, я настолько действительно создан для вторых ролей: Пилада при Оресте, Горация при Гамлете, что его бесцеремонность меня не оскорбила. Увы, сама судьба предназначила мне быть неудачником во всем и везде, как и Горацию. Какая насмешка, что в Гамлете мне дан неумолимый себялюбец, который вел меня в уборную маленькой Фавье; и я покорно следовал за ним, сначала между декораций, торопливо перестанавливаемых грубыми руками машинистов, потом по лестнице, кишевшей костюмершами и фигурантами, наконец по коридору с рядом дверей, из-за которых слышался смех, песни, споры, шум быстро выливаемой воды и даже термины карточной игры. Из кулис, одно название которых заставляет мечтать молодых и старых буржуа, мне были хорошо знакомы только кулисы Французской комедии, куда я так часто сопровождал несчастного Клода. Они отличаются той корректной, но до некоторой степени условной респектабельностью, которая слишком часто портит игру пайщиков и пенсионеров этого знаменитого театра. Вследствие моей ненависти ко всякого рода претенциозности, я всегда недолюбливал этих коридоров Комедии, таких изящных с их вековыми портретами, почтенными бюстами и парадным видом фойе-салона. В них более чем где-либо испытывал я разочарование от контраста между спектаклем и его оборотной стороной, между престижем театра и его кухней. Напротив того, в кулисах более простеньких театров, куда меня увлекали иногда приятели, в Варьетэ, в Жимназ, в Водевиде в этот вечер я чувствовал, сколько разительных противоположностей, изворотливой импровизации, чисто животной энергии требует прихотливое ремесло актера.

Случаю было угодно, чтобы на этот раз в обществе Жака Молана, я, терзавшийся целый день сознанием своего бессилия, окончательно излечился от стремления к мощи. В ту минуту, как мы постучались в дверь, над которой стояло имя м-ль Фавье, мы услышали следующий разговор двух господ в сюртуках и цилиндрах, бритые лица которых с синеватыми щеками тем не менее обличали актеров этой или, может быть, и другой какой труппы:

- Я был нехорош в тот вечер в моей новой роли? - спрашивал один. - Скажи по правде…

- Да нет же, нет. Ты был хорош, - отвечал другой, - тебе не хватает только одного…

- Чего?

- Тебе следовало бы встать этак, хорошенько расставив ноги, уставиться этак в упор на публику да и крикнуть ей: «Знайте, стадо мерзавцев вы этакое, что я плевать на вас хочу»…

- Знаешь ли ты, что это животное высказало сейчас, правда, не совсем литературным языком, весь секрет успеха во всяком искусстве? - сказал мне рассмеявшись Жак Молан. - Между нами и так как мы с тобой в дружбе сегодня, тебе тоже несколько не хватает этого апломба. Если бы я тебя чаще видел, то развил бы его в тебе.

Он и не подозревал, говоря это, какого больного места моего художнического сознания касался так шутливо и вместе с тем так грубо, и я не ответил ему тем, что готово было сорваться с моих губ:

- Этот только указывает на низость и грубость успеха, больше ничего, и что художник, пользующийся им часто, простой шарлатан…

Он постучал в дверь уборной, оттуда послышался голос:

- Кто там? - не дожидаясь ответа, дверь отворилась и показалась Камилла Фавье с улыбкой счастья на хорошеньком личике, которая сменилась натянутым выражением, как только она увидела, что ее любовник не один.

- Ах, - сказала она почти сконфуженно, - я не знала, что вы приведете кого-нибудь; моя уборная в беспорядке.