Осень женщины. Голубая герцогиня

Если бы я еще сомневался в слишком сильном чувстве, которое внушала мне прелестная Камилла, сомнение мое моментально исчезло бы теперь, настолько жестоко было волнение, испытываемое мною при этой циничной речи. Для меня слишком очевидной стала истина той драмы, в которую я был внезапно вовлечен в качестве зрителя, но в некоторых дуэлях опасение за очень дорогую жизнь, часто заставляет секунданта бледнеть более самого дуэлиста. Страстная любовь маленькой Фавье служила Жаку средством воздействия на самолюбие пресыщенной светской женщины, кокетки и холодно развратной, без сомнения, но элегантной, возбуждающей зависть и богатой, к которой его привлекали тщеславие и любопытство. Сердцу бедной актрисы, сохранившему наивность и романтизм, несмотря на самую разочаровывающую среду, в которой ей пришлось вращаться, сердцу, такому искреннему, искренность которого чувствовалась мною в те минуты, когда она открылась мне с такой непринужденностью под гнетом мучительного страдания, предстояло быть разбитым, растерзанным, раздавленным в борьбе двух самолюбий, и каких самолюбий! Самых жестоких, самых неумолимых из всех, - самолюбия полувеликосветской женщины и самолюбия полувеликого писателя, которые оба были, как гангреной, заражены эгоизмом вечной выставки напоказ, иссушены постоянным и отвратительным изучением эффектов, которые им предстоит произвести и без которых нет возможности удержать за собою непостоянный престиж моды. Подчиняясь какому-то ужасному ясновидению, я сразу смерил глубину той пропасти, в которую катилась моя вчерашняя импровизированная приятельница. Крайняя ясность этого видения помешала мне ответить Жаку, как он того, без сомнения, ожидал, рассчитывая позабавиться моею наивностью, вызвав во мне чувство возмущения. Он посмеялся бы надо мной, а мне было бы больно от его насмешек.

Он громко высказывал бы тот совет, о котором его загадочная улыбка, казалась, шептала мне: «Если она тебе так нравится, то место утешителя теперь свободно…» Я могу отдать себе справедливость в том, что сам не сказал себе этих гнусных слов. Впрочем, в этом нет никакой заслуги. Можно ли ставить нам в заслугу то, что мы отказываемся профанировать в себе образ, который нам и нравится только трогательным и чистым? И как бы странны ни казались эти слова в применении к девушке, которую я знал за любовницу одного из моих товарищей, я уважал в Камилле то безумие иллюзии, которое заставляло ее ставить на карту драгоценное сокровище нежных грез наивной чувствительности и благородных порывов своих двадцати двух лет. Я уважал в ней и ту мечту, которую я пережил, благодаря ей. Во время нашего разговора накануне вечером она затронула самые сокровенные мои мечты, и я говорил себе с грустью, что мог бы встретить ее немного раньше, когда она еще не отдалась Молану, мог оценить ее, понравиться ей и, как знать, быть может, это неразумное и нежное дитя обратило бы на меня потребность занять по отношению к другому художнику столь осмеиваемую и вышедшую из моды роль музы и вдохновительницы. Какой служитель красоты, однако, не вздыхал о присутствии около него прелестной умной женщины, милого и преданного личика, которое придавало бы ему мужества в часы утомления, двух слабых, но надежных ручек, которые он мог сжимать своими усталыми руками, верного плеча, на которое он бы мог склонить свою измученную голову? Достаточно было на несколько минут приобщить к этой мечте имя любовницы Жака, чтобы у меня даже на секунду не являлось мысли о возможности вовлечь с досады бедную девушку в банальную интригу. Но хотя я и не питал нечистых намерений, моя симпатия к ней, уже несколько болезненная, не могла не усилиться во время этого разговора с моим товарищем. Вот почему, вместо того, чтобы написать натурщице Мальвине, согласно благоразумному решению, принятому несколько часов тому назад, вслед за неблагоразумным визитом этого утра, я сделал еще более неблагоразумный визит днем, и этот безрассудный день завершился третьим визитом, еще более безумным. Начинался период безрассудств. Он еще не кончился, потому что перо дрожало и сейчас в моей руке, когда я передавал жестокие слова Жака Молана.

А в ту минуту, когда я собирался передать подробности тех других двух маленьких эпизодов, которыми закончился пролог этой интимной трагедии, я должен был положить перо - мне было так больно от моих воспоминаний, как болят плохо закрывшиеся раны. Однако, по какому-то странному, необъяснимому для меня противоречию эти мучительные воспоминания полны привлекательности, очарования, прелести. На душе у меня становилось тепло, как только я отдамся им.