Осень женщины. Голубая герцогиня

Прелестная своей призрачной жизнью, она улыбалась мне с полотна. «Нет, ты никогда не окончишь меня», говорили мне ее глаза, худенький овал личика, ротик, сложившийся в грустную улыбку. И действительно, ни в этот вечер, ни в последующие, ни вообще с тех пор я не находил в себе мужества притронуться к ней, к этой бедной головке. Очарование было нарушено. К тому же последующие часы я провел в странном волнении. Я снова был охвачен жаром зарождавшейся страсти, и на этот раз у меня не было ни надежды, ни воли бороться против нее. Я чувствовал, что эта неделя отречения и уединения с глазу на глаз с идеальной Камиллой дала мне те единственные радости, которые эта страсть, столь ложная, столь безнадежная, могла когда-нибудь мне дать. Эти радости, от которых я отказался, были символически изображены мной в этом мечтательном портрете. Я помню, я провел в созерцании его весь день, предшествовавший обеду у г-жи Бонниве. Потом, когда настало время отправляться, я хотел проститься с этим портретом, вернее, просить у него прощения. Я испытывал перед этим дорогим изображением моей мечты, с которой я провел приятную, романтическую неделю, то же самое внутреннее угрызение, как если бы то было не изображение мечты, а невесты, которой я на самом деле изменил бы. Я вижу еще себя таким, каким видел тогда в большом зеркале мастерской, во фраке, с открытым вырезом жилета, белевшим из-под распахнувшегося мехового пальто, подходящим с виноватым видом к этому холсту, который я хотел спрятать, поглядев на него в последний раз и затем повернув его лицом к стене. Разве эта Камилла Фавье моей фантазии не исчезла, чтобы дать место другой, столь же прекрасной, столь же трогательной, быть может, но которая уже не была моей. Камилла? Еще один вздох, еще один взгляд, мой милый призрак, и вернемся к действительности!… Действительно, это был факт, ждавший меня у подъезда, чтобы везти под проливным дождем на улицу Экюри д-Артуа, где жила светская соперница хорошенькой актрисы. Что скажет эта последняя, когда Жак сообщит ей, что я обедал там. А сообщит он это ей непременно, хотя бы для того, чтобы позабавиться моим смущением. Что скажет об этом сама г-жа Бонниве? Что, в сущности, могу я предположить об этом?

Что знаю я о ней, кроме того, что вид ее возбудил во мне чувство сильной антипатии, и что Жак рассказывал мне про нее довольно гадкие вещи? Но моя антипатия могла быть неосновательной, а что касается до Жака, то, ошибаясь насчет Камиллы Фавье, он мог ошибиться и насчет другой. «Что если, - говорил я себе, - эта кокетка попалась на удочку? Такие случаи бывают. Что, если она питает к нему настоящее чувство? В этом очень мало вероятия, - отвечал я, - если вспомнить холодный блеск ее голубых глаз, тонкость ее губ, резкость очертаний ее профиля, надменную черствость выражения ее лица… Впрочем!…»

Это было еще менее вероятно при том образе жизни, пустом, тщеславном и занятом светскими развлечениями, о котором говорил дом, где остановился, не въезжая, мой скромный фиакр в ту минуту, как я мысленно произносил этот коротенький монолог. Я не считаю себя более других зараженным глупо-плейбейскими взглядами, но подобного ощущения, какое испытываешь, являясь в шестисоттысячный отель для участия в обеде в пятьдесят луидоров, в экипаже по тридцать пять су за конец, всегда будет достаточно, кроме всего прочего, чтобы возбудить во мне отвращение к элегантному свету. А все прочее, а такие постройки, как этот отель Бонниве, плод подражательности в архитектуре, где нашли возможность смешать двадцать пять стилей и поместить деревянную лестницу в английском духе в пролете стиля Реннесанс, а физиономии висельников, этих ливрейных лакеев, изображающих целую галерею дерзости, мимо которой должен пройти всякий посетитель, - как можно выносить эту внешность вещей и людей, не чувствуя всей отвратительной искусственности ее? Как не ненавидеть того впечатления, которое производит эта обстановка, отдающая грабежом и старьевщиком, потому что в ней ничего нет на месте: вышивки XVIII столетия чередуются в ней с картинами XVI, мебель времен Людовика XV - с церковными кафедрами, подъемные шторы в современном вкусе с кустами старинных эпитрахилей, набросанными на chaise-longue, на спинки кресел, на подушки диванов!… Одним словом, когда меня ввели в салон-будуар, где заседала г-жа Бонниве, я был более ярым камиллистом, чем когда-либо, более ярым сторонником хорошенькой молодой актрисы, какою она мне явилась в скромной квартирке улицы де ла Барульер.

Миллионерша-соперница бедной девушки скорее лежала, чем сидела на чем-то вроде софы в чистейшем вкусе Empire, вроде той, на которой Давид увековечил жестокую грацию г-жи Рекамье, - знаменитого образца всех кокеток из породы сирен. Одета она была в одно из тех на вид очень простых платьев, которые, в сущности, устанавливают границу между высшей элегантностью и