Осень женщины. Голубая герцогиня

При одной этой мысли она ослабела. Ее запоздалая нежность так всецело заполонила ее сердце! Если бы теперь ее вырвали оттуда, то она потеряла бы цель жизни, она прекрасно сознавала это; она увяла бы, как слабое растение, вырванное из родной почвы. «Я так люблю его, моего дорогого!» Она любила его за то, что он наполнил пустоту ее жизни, за насилие, сделанное им над ее чистотой и верой, за тревогу о будущем, которая никогда не покидала ее, даже в самые высокие минуты наслаждений, - эта тревога с каждым годом, с каждым часом, напоминала ей разницу ее лет с годами Мориса…

О, святая нежность так тесно была связана с страданьем в ее сердце, что при каждом биении оно сочилось кровью.

На другой же день, после того, как она отдалась Морису, несмотря на ощущаемую гордость, что она сделала счастливым любимого человека, Жюли почувствовала страшное отвращение к себе; она сознавала, что пала безвозвратно, и испытывала угрызение совести солдата, перешедшего в лагерь неприятеля. «Свершилось, кончено… Я никогда больше не буду честной женщиной». И она, которая волновалась от шагов, от голоса Мориса, долетавшего до нее издали, от одного имени его, произносимого при ней, она боялась второго сближенья, инстинктивно, физическим и нравственным страхом… Немногие мужчины подозревают, что испытывает женщина, долгое время верная своему мужу, когда она постепенно, ступенька за ступенькой, спускается до паденья.

Она отдалась ему вторично больше двух недель спустя после бала, в квартире, куда только что переехал Морис. Никогда Морис не должен был узнать ту муку, которую она испытала, когда, при насмешливом взгляде кучера, вышла на углу улицы из фиакра и прокралась вдоль стен до дверей дома, потом до порога передней, где ее, полумертвую от страха и стыла, любовник заключил в свои объятья… Догадался ли он, по крайней мере, что когда она раздевалась, то при всех его поцелуях и ласках она чувствовала, что она как будто кусок за куском срывает свое тело? Понял ли он, что она страдала в тысячу раз больше, чем жена, - потому что невинность служит оправданием жене, - что в этой любви для нее все было мучением, кроме той единственной минуты, когда она чувствовала, что ее жизнь сливается с жизнью любимого существа?

Она упрекала себя в том, что уже впоследствии не испытывала этих невыносимых страданий… Всепобеждающее время притупило ее стыдливость, как притупляет все наши чувства, как притупляет нас самих. Но Жюли не принадлежала к числу тех влюбленных, которые смеются над своим стыдом. Сколько раз, после страстных ласк, она с удивлением, почти с жалостью наблюдала за собою; она была смущена своим волнением, своим подъемом страсти, которого не знала в себе до той поры.

Как это она, пылкая женщина, которая даже без мысли о сопротивлении, как вещь, отдается страсти человека, и при том человека такого молодого? Она не почувствовала бы более сильного удивления, если б при взгляде в зеркало стекло отразило бы ей не ее, а чужое лицо…

Это первое время, когда они, так сказать, изучали друг друга, было полно волнений, неуверенности, грусти. Когда она опомнилась, она была в ужасе от всего случившегося, но она не захотела бы вернуться назад. Как это ни странно, но ей казалось, что в это первое время любви Морис любил ее меньше, чем когда-либо, меньше даже чем во времена их спокойной жизни влюбленных друзей. Не стало больше милых прогулок вдвоем, не стало катаний в карете… Остались только свиданья в пять часов; мало-помалу они учащались, сделались ежедневными. И во время этого свиданья, исключая той минуты, когда забывается все на свете, ощущалась какая-то пустота, натянутость; это были два безоружные врага, следящие друг за другом. Раз страсть была удовлетворена, они чувствовали бессознательное желанье расстаться, быть одним, для того, чтоб в разлуке вновь страстно мечтать друг о друге.

Между тем они понемногу двигались вперед по этому тернистому пути любви, сами того не сознавая, к желанному раю. Возродилось и окрепло новое чувство, - желание быть близким, ощущать друг друга, глядеть друг на друга, жажда забвения в любимых объятиях, после тиранического влечения чувственности. Возвращалась нежность первых месяцев их дружбы и даже больше того, потому что теперь она была возвышеннее, в ней была теплая благодарность; это была нежность сильная, как аппетит, и в то же время глубокая, как страданье… Только тогда они поняли, что приближаются к той редко достигаемой вершине, которая на языке двух взаимно любящих сердец называется полной, настоящей любовью.

Когда они достигли ее, они это осознали и это число должно было на всю жизнь остаться в их памяти. Это было осенью первого года. Морис, как любитель путешествий, утомился городом; кроме того, он ощущал странную потребность уединения и оставил Париж. Две недели он провел в Авейроне, в мало исследованной местности Эспальона и Фижака.