Осень женщины. Голубая герцогиня

- Я это знал, - сказал Домье.

- В таком случае, если вы это знаете, то чего же вы от меня хотите? Откровенно говоря, ведь это безумие желать составить счастье человека не по его выбору!

Домье слушал m-mе Сюржер и не узнавал ее. Как, это Жюли? Это скромная, тихая женщина, красневшая и смущавшаяся при малейшем ухаживании за нею? «Как инстинктивная защита своей любви могущественна у женщины, у всех женщин… - думал он. - Это еще сильнее, чем материнская любовь».

Он взглянул прямо в лицо Жюли и сказал ей:

- Вы уверены в чувствах Мориса?…

- Уверена?… Да, да же, конечно… Он сам…

- Ах! - с кажущимся равнодушием произнес Домье. - В таком случае…

Он умолк.

Но Жюли вцепилась в его руку.

- Зачем вы мне это говорите? Разве он говорил вам что-нибудь обо мне?… Скажите, я хочу знать!…

- Как вы хотите, чтоб он мог сказать мне? Я его видел только на несколько минут перед его отъездом в Германию… Мы не говорили об этом.

- В таком случае это с… Он вам писал. Но говорите же, говорите! Вы ведь видите, что вы меня мучаете!

Она присела на ручку кресла. Она держала в руках свой носовой платок и бессознательно рвала ногтем батист.

Домье до такой степени было жаль ее, что он все еще колебался. В чем состоит его долг? Которая из этих двух женщин должна была пожертвовать собою для другой? У этих обеих бедняжек такие нежные, искренние души! За которой из них было право любви и жизни на счет другой?

Жюли сказала прерывающимся голосом:

- Вы знаете что-то, чего не хотите мне сказать… У вас есть письмо, Морис писал вам. Да, не правда ли? - продолжала она в ответ на жест Домье. - Он написал это! Он написал, что не любит меня больше… О, Боже мой, Боже мой!

Рыдания надрывали ее грудь. Домье, подойдя к ней, увидел, что на ее глазах уже нет слез.

- Дайте мне это письмо!… Я хочу это письмо! - повторила она протягивая руки. - Вы видите, что я совсем спокойна… Я не волнуюсь… Я должна узнать истину, поймите это хорошенько. Дайте письмо.

«Надо это сделать, - думал Домье, - Бедная женщина! Лучше, чтоб я был около нее, когда она будет читать это».

- Возьмите, вот оно, - сказал он, подавая ей письмо; адресованное Кларе.

Жюли схватила его как добычу, подошла к окну, чтобы лучше рассмотреть, и стала читать. Домье сторожил неизбежный обморок.

- Бедная женщина! - повторял он. - Бедное сердце! Жюли читала; она уже прочла первую страницу, теперь читала середину и казалось, что это чтение продлится вечно. Наконец она уже больше не двигалась, устремив глаза на последние строки.

Домье подошел, наклонился, взглянул на нее. Ее зрачки были неподвижны и как-то странно расширены.

- Что это значит? - прошептал он.

Он взял письмо; одну минуту пальцы Жюли хотели его удержать, но затем выпустили. Он ощупал ее руки и нашел их как будто застывшими. Он тихонько посадил ее и откинул слегка ее бюст на спинку кресла. Она ничему не противилась.

- Ну, полно, - произнес он, стараясь придать твердость и спокойствие своему голосу; - полно, мой дорогой друг, будьте храбрее! Всякое счастье имеет конец; надо только покориться и принять жизнь такою, какая она есть…

Какой исход мог быть у такой связи, как ваша? Решитесь первая на разрыв, это будет менее унизительно и вы будете меньше страдать.

Жюли ничего не отвечала. Она даже не смотрела на доктора; только губы ее шевелились и одинокая слеза медленно, медленно скатывалась по щеке. Вдруг она засмеялась резким, сухим смехом и схватилась руками за грудь.

- Черт побери! - прошептал Домье.

Он расстегнул ей ворот, потом первые застежки корсета. Он увидал изящную, обворожительную, молодую шею. И доктор подумал:

«Как она еще молода! Годы не расстроили этот чудный Любовный инструмент… В таком случае, имел ли я право?…»

Выражение страдания разлилось по чертам лица Жюли, она заволновалась в кресле, с трудом дышала, бессвязные слова срывались с ее губ:

- Моя комната… моя комната там… Морис… любимый мой!…

Домье снимал корсет. Она стала легче дышать. Время от времени ею снова овладевал истерический хохот и она тотчас же говорила:

Ах, как мне нехорошо… любимый мой…

Она произнесла несколько слов, которых Домье не понял; это были корсиканские слова, которые она в раннем детстве переняла от Тони, затем забыла и теперь повторяла в этом бреду.

Домье старался поднести к ее носу флакон с эфиром, но она отворачивалась, затыкала ноздри… И смех, страшный смех потрясал ее. Она прошептала:

- Мама!…

Вопль нежного детства припомнился этой страдающей душе!

Припадок грозил затянуться. Доктор решился резко пресечь его. Он приложил губы к ее уху.

- Это кончено, - сказал он. - Морис потерян навсегда… Вы одна, совсем одна…

Жюли глядела на Домье. Она повторила:

- Одна… совсем одна!…

И вдруг взрыв горя, застывший ненадолго от неожиданности, в страшном страдании прорвался наружу; обильные слезы полились из ее глаз и покатились по лицу, вместе с ними она теряла сознание и скоро она сделалась неподвижна, как мертвая.

«Ну, вот, - подумал Домье, - операция сделана и она имела успех».

Он позвонил. Пришел Иоаким.