Осень женщины. Голубая герцогиня

- Барыня нехорошо себя чувствует, - сказал он просто. - Нервный припадок. Опасного ничего нет, помогите мне только перенести ее в ее комнаты. Мари ее разденет и уложит в постель.

Когда доктор оставил Жюли все еще без чувств на попечение горничной, он вернулся к Кларе.

Она все еще спала, слегка вздрагивая. Ее отец, облокотись на кровать, смотрел на нее. Домье положил ему руку на плечо; он быстро обернулся.

- Ах, это вы доктор… Что случилось? Я думал, что вы давно уже ушли.

- Эскье, - ответил доктор, - у меня есть хорошая новость…

- Для Клары? - тотчас же произнес Эскье.

- Для Клары…

- Вы ее вылечите?

- Я ее вылечу, несомненно… Причина ее болезни уже не существует.

- Как? - спросил банкир. Потом, поняв наполовину, прибавил: - Вы говорили с Жюли?

- Да…

- И она вас выслушала?

- Пришлось… Ах, удар был жесток! Она очень страдает. Подите к ней.

- Боже мой! Что вы сделали, Домье? Вы ее убили!

- Нет… Мы спасем m-mе Сюржер, я ручаюсь. Что же вы хотите, друг мой? Кризис был необходим. Я предупредил ее, чтобы она сумела справиться с данным положением дел. Подите к ней. Она вас любит. Надо, чтобы вы были около нее, когда она придет в сознание. Что же касается меня, то я вернусь в пять часов.

Доктор был прав. Жюли весь этот день не приходила в чувство; только вечером лихорадка оставила ее и она уснула глубоким, спокойным сном. Домье, вернувшись вечером, согласно своему обещанию, объявил, что не находит никакой опасности; тогда Эскье ушел из комнаты Жюли и пошел лечь, измученный и утомленный.

Но когда на другое утро, часов в десять, он спросил о здоровье m-mе Сюржер, Мари ответила ему:

- Барыня вышла рано утром; она казалась совсем здоровой и спокойной.

Одну минуту мысль о каком-нибудь отчаянном шаге мелькнула в голове банкира. Но он скоро успокоился. Нет, Жюли слишком религиозна, чтобы лишить себя жизни. «В таком случае, что же значит этот отъезд? Уехала ли она из Парижа? Не задумала ли она соединиться с Морисом?

- М-mе Сюржер ничего с собой не взяла, ни чемодана, ни сундука?

- Нет, сударь.

- И она не сказала, куда едет?

- Нет…

- Она не велела заложить экипаж?

- Нет… Барыня вышла пешком… Но из окна я следила за ней. Я видела, как она прошла бульвар и наняла закрытый фиакр, вон там, напротив нас…

Жюли проснулась действительно рано, с рассветом, и тотчас же ужасная правда представилась ей в полной силе. «Это кончено… кончено… - думала она. - О, друг мой, друг мой! Правда ли это? Неужели ты никогда больше не будешь моим, никогда?… Нет, никогда больше эта дорогая, темная голова не прильнет к ее груди; она никогда больше не услышит ласковых, так любимых ею слов: «Моя Жюли!… Моя Йю!…» Все кончено и на этот раз бесповоротно. Она сама этого хотела, она хотела этого с той минуты, как ее глаза читали ужасные строки Мориса; и в бреду, во сне этих последних часов она сознавала, что это желание укоренилось в ней. Она думала: «Если бы он был здесь, если бы он мне сказал: «Моя Йю, я люблю тебя, как прежде, я хочу быть твоим по-прежнему…» - и я сама не захотела бы, я ответила бы ему: «Нет! Нет!…»

И перед ней стояли слова этого письма, несмотря на то, что она отгоняла их от себя, как кошмар.

«Вы завладели мною во время моего отсутствия. Вы во мне; я страдаю от этого и вечно буду страдать. Я никогда не женюсь на этой бедной женщине, которую я не люблю больше…»

Не женская гордость страдала в чей, а ее нежность, та нежность, которая ни на минуту не ослабевала и не уменьшалась.

«Любил ли он меня? Любил ли он меня хоть когда-нибудь? Не была ли я для него простым препровождением времени, за неимением лучшего?»

Но воспоминания пробуждались и протестовали. Когда он преследовал ее своей страстью, когда он забывал Клару и так дурно обращался с молодой девушкой, что она вернулась снова в монастырь. Да, в те минуты он действительно ее любил! А эти три года совместной жизни; разве они могли быть ложью! Она ясно видела истину.

«Да, он меня любил, очень любил. Он любил меня без всякой задней мысли, до той минуты, пока Клара не вернулась сюда».

Она встала, начала машинально одеваться, не зная который час и не позвав Мари на помощь. Сквозь мглу ее безнадежности пробивалась заря какого-то нового света; это был грустный свет, напоминающий собою 'короткую северную зарю Норвегии. Во время припадков лихорадки ее совесть занята была какой-то таинственной работой. Какой-то голос шептал ей:

- Что-то умерло. Вот конец эры…

Так осенний ветер, унося последние листья, говорит:

- Вот конец веселых дней. Вот зима…

Да, на этот раз это была зима; она чувствовала ее и каждый раз, как это ощущение проникало в нее, она дрожала с головы до ног… Что-то умерло… Она одевалась, как в траур, чтобы идти за погребальным катафалком.

«Капелла на улице Турин… Аббат Гюгэ».

Вот о чем она думала теперь. Снова страшная грусть охватила ее, она вся задрожала и бросилась на колени на полу, произнося: