Осень женщины. Голубая герцогиня

- О, отец мой! - прервала она. - Я вижу, что вы не вполне ясно представляете себе, как я его любила! Я постоянно думала о нем, все мне надоедало, когда его не было около меня, а как только он был со мною, мне не нужно было развлечений для того, чтобы быть счастливой. Понятно, я никогда и ни в чем не могла бы ему отказать. Но мне кажется, что я была счастлива именно тем, что видела его счастливым!… Да, это именно так. Я жила для него и меня так радовала мысль, что он счастлив, благодаря мне!

- Мое бедное дитя! - начал аббат, чувствуя, что от нее ускользают угрызения совести в порыве этих нежных воспоминаний. - Вы были очень виноваты…

Наступило молчание, прерываемое лишь рыданием Жюли.

- И это добровольное пробуждение вашей чистоты душевной побудило вас вернуться ко мне и молить Господа об отпущении вам этого преступления?… Или же здесь замешаны обстоятельства?

- Отец мой, это обстоятельства. Он меня разлюбил.

Выговорив это слово, она всецело поддалась своему горю. Она рыдала, забыв даже место, где находилась и только повторяла сквозь слезы: «Он меня разлюбил! Он меня разлюбил!…»

- Встаньте, дитя мое, - сказал ей аббат, - и сядьте вот здесь… Вы слишком взволнованы, чтобы стоять на коленях.

Он вынул из одного из ящиков своего бюро флакон с солью, всегда лежавший у него наготове, и дал его Жюли. Она стала медленно вдыхать. Когда она несколько успокоилась, то сама заговорила о себе, не ожидая вопросов. Она рассказала историю своего падения, время своего полного счастья, затем возвращение Клары из монастыря, все, что предшествовало окончательному разрыву, путешествие в Германию, катастрофу…

Аббат Гюгэ слушал ее не перебивая. Когда она кончила, он спросил:

- А теперь вы совсем отказались от вашего греха?

- О, да! Совсем… Ничто не могло бы меня вернуть к нему, ничто, ничто…

- А, однако, это чувство было в вас очень глубоко. Что же, оно день за днем исчезало из вашего сердца?

- Нет. Я все еще люблю Мориса. Если это чувство надо вырвать из моего сердца, то да пощадит меня Господь!… я не могу, я никогда не заслужу прощения. Только… когда я проверяю мою совесть, то мне кажется, что нет никакого греха в этом воспоминании о Морисе. Это что-то очень сильное, но раненое, как бы это сказать?… Что-то грустное, вот как когда любят умерших. Нет, я не могу грешить, любя его таким образом.

Аббат размышлял некоторое время.

- Ваша совесть принадлежит вам, дитя мое, - сказал он. - Живите в мире с нею. Господь Бог простит вас, потому что Он вас испытывает… Выслушайте меня.

И своим странным голосом, который заставлял вибрировать, как хрусталь, нервы кающихся, он продолжал:

- Вот вы вернулись, дитя мое, вся избитая и раненая, к вашему исповеднику. Господь поразил вас в самом вашем грехе и надо его благодарить. Вы сделали путешествие в страну людской любви; вы могли бы продлить его вечно и этот стыд, как проказа, мучил бы вас всю жизнь, до гробовой доски. Вы страдаете, не так ли? Но тем не менее вы чувствуете, что сегодня вы уже лучше, чем вчера; вы уже более не представляете собою это виновное и отвратительное существо: любовницу. Да, любовницу; это слово шокирует вас потому, что я произношу его здесь в этом святом доме, перед этим распятием; но ведь еще вчера вы были ею. Вы должны обожать руку, которая вырывает вас из этого грустного положения. Конечно нельзя запретить вам любить человека, которого вы любили; это уже возвышенная любовь, если в ней нет физического влечения. Помните, я говорил вам три года назад на этом самом месте: «Есть что-то дурное в любви». Вы поняли горечь этого дурного, не правда ли? Но если отнять у любви эту дурную подкладку, то останется великая добродетель, милосердие. Ну, дитя мое, будьте же храбрее! Вы загладите ваше доброе имя честной женщины и христианки. Произносите слова покаяния; я дам вам отпущение. Станьте на колени, дитя мое; нагните голову, но воспряньте духом. И не надо слез. Как, вы возрождаетесь для духовной чистоты и плачете?

Когда были произнесены последние слова отпущения, когда священник сказал Жюли обычное: «Идите с миром», оба встали в одно время. Им хотелось тотчас же расстаться, не обмениваясь больше ни одним словом.

Они пожали друг другу руки.

- Прощайте, барыня. Вы будете навещать меня, не так ли? Не забывайте дорогу к этому дому.

- Прощайте, отец мой.

Жюли снова очутилась, теперь в уже совсем пустой, - капелле. Она опустилась на колени около клироса, у скамеек для самых маленьких воспитанниц; она машинально заняла то место, которое занимала больше тридцати лет тому назад. И над Ией совершалось чудо искренней исповеди, понятное только верующим сердцам: ее душа стала подобна невинным душам малюток, только что стоявших здесь на коленях. Аббат Гюгэ был прав, говоря, что она не создана для физической любви. Если ее сердце и продолжало еще сочиться, если из ее утомленных глаз и текли еще обильные слезы при мысли, что ее дорогой друг уже не принадлежит больше ей, что он ее не любит, то все-таки в ней что-то успокаивалось, выздоравливало, заживало, как ожог.