Осенью. Пешком

И подчеркнул это слово таким изумленным презрением, словно оно равнозначно было идиоту или разбойнику. Рейхардт тоже удивленно рассмеялся и, нисколько не обидевшись, добавил, что, конечно, в теоретическом изучении искусства много мишуры, но для него оно важно, как методически приобретенное знание, которое он надеется применить к какой-либо практической деятельности. При дальнейших встречах с молодыми художниками он находил много еще поводов к удивлению, но это не отбивало у него охоты учиться. Его поразило, прежде всего, то, что два-три знаменитых художника или скульптора, имена которых устно и печатно упоминались всегда в тесной связи с новейшими художественными течениями, стояли, очевидно, гораздо дальше от этих молодых реформаторов, чем он думал. Они жили уединенно и замкнуто, всецело поглощенные своей работой, и эти, пользовавшиеся мировой известностью, люди, к ужасу его, в первое время не только не почитались молодыми талантами, но резко осуждались, даже со злобой и чуть ли не с презрением, словно вопреки словам Гете, заслуга и долг истинного художника состояли не в том, чтобы рисовать и лепить, а в том, чтобы размышлять и рассуждать.

К сожалению, этому заблуждению отвечала и известная юношески-педантичная, идеологическая черта в самом Рейхардте, так что, несмотря на незначительные разногласия, он вскоре вполне примкнул к этой группе. Он не задумывался над тем, как мало и с каким слабым увлечением работали в мастерских его приятели. Так как он сам не имел ни определенного дела, ни постоянной работы, ему приятно было, что у его друзей-художников всегда было свободное время и желание для бесед и философских рассуждений. Ближе всего сошелся он с Гансом Конегеном, который столь же импонировал ему своими хладнокровными критическими замечаниями, сколько и своей откровенной самоуверенностью. Он часто бродил с ним по художественным выставкам и быль убежден, что чрезвычайно много при этом узнает, оттого, что не было почти ни одного художественного произведения, в котором Конеген не сумел бы убедительно и красноречиво указать на множество недостатков. Вначале Бертольда коробили его грубые, беспощадные замечания по поводу картины, которая ему понравилась и которую он только что разглядывал с удовольствием. Но с течением времени он привык к этому тону и даже отчасти перенял его.

Например, картина с нежным, зеленым пейзажем, с речной долиной с лесистыми холмами, с небом, подернутым ранними летними тучками, искренне и мягко нарисованный пейзаж, произведение молодого, но уже известного баварского художника. – Вот что в наше время ценится и покупается, – говорил Ганс Конеген. – Это очень мило. Отражение туч в воде прямо даже хорошо. Но где размах, сила, линия – словом, ритм? Миленькая картинка, приятная, хорошенькая, конечно, но это знаменитость современная. Скажите на милость: мы народ, одержавший победу в величайшей войне новейшей истории, народ, с колоссальным объемом торговли и развитой промышленностью, народ, приобрётший богатство и могущество, недавно еще преклонявшиеся перед Бисмарком и Ницше – и это наше искусство.

Подходит ли монументальный размер для воплощения хорошенькой лесистой речной долины и так ли уж важно влечение нашего народа к непритязательным красотам деревенской природы, этого он не касался и если кто-либо возражал ему, он немедленно отвечал:

– Конечно, можно и эту вещь разбирать, как вещь, саму по себе, и о Кавказе можем говорить – отчего же нет? Но раз уж речь идет именно об этой картине, то позвольте вас спросить? Где здесь сила? Размах? Неужели это выражает то, что волнует наш народ?

И так далее.

Бертольд разучился под этим влиянием тихо и внимательно углубляться в созерцание прекрасных произведений. Когда же он и сам, подобно новым своим друзьям с горечью спрашивал: «К чему нам все эти выставки? Они ведь нисколько нас не волнуют!», то в словах его было несравненно больше правоты, чем он думал. Так как, действительно, самая плохонькая из этих картин в плохой олеографической репродукции доставила бы какому-либо крестьянскому мальчику гораздо больше радости, чем все галереи, вместе взятые, столь строгому критику.