Осенью. Пешком

Бертольд Рейхардт не знал, что знакомые его вовсе не представляли собой цвет современной художественной молодежи, хотя речами своими, выступлениями и обилием теоретических сведений и старались изобразить таковую. Он не знал, что они, в лучшем случае, являли собой посредственность, карикатуру, он не знал также, что рядом с этой шумливой, лукаво-мудрствовавшей молодежью, скромно и тихо жили и работали много талантливых людей. Он не знал и того, как необоснованы и недобросовестны были суждения Конегена, который от простых пейзажей требовал шири и размаха, от крупных полотен – мягких тонов, от этюдов впечатления картин и от станковых картин натуральной величины. И, конечно, требования его превышали всегда умение всех мастеров. Рейхардт не задавался вопросом, так ли уже значительны собственные работы Конегена и дают ли они ему право на такие притязания и такие суждения? По чудесному праву молодости он не отличал идеалов своих друзей от их поступков и в оживленных разговорах с ними испытывал всегда отрадное чувство от сознания того, что живет среди талантливых исключительных друзей, среди счастливых представителей современной молодежи.

И они, впрочем, тоже проявляли удивительную в своем роде скромность. Они говорили о Годлере и Боттичелли и умели точно формулировать все требования высокого искусства, собственное же их творчество по большей части было представлено самыми непритязательными вещицами, маленькими безделицами декоративного и промышленного свойства. Насколько искусство великих мастеров умалялось, таяло в их суждениях и предъявлявшихся к нему требованиях, настолько разрастались в их устах их собственные скромные труды. Один, например, сделал хорошенький рисунок для вазы или чашки и доказывал, что эта работа, хотя и мало приметна, однако, ценнее иной картинной галереи, так как простыми своими линиями выражает основные законы статики и зодчества каждого промышленного предмета и даже всего мирового строя. Другой покрыл кусок серой бумаги для книжной обложки несколькими беспорядочно-разбросанными темными пятнами и целый час мог рассуждать о том, что в искусстве распределения этих пятен есть что-то космическое, вызывающее ощущение звездного неба и бесконечности и что созвучие серого с желтым имеет в себе что-то меланхолично-гнетущее и в то же время демонически-сильное. Сумбур этот носился в воздухе и молодежь гналась за ним, как за модой. Иному неглупому, хотя и бездарному художнику и действительно удавалось замаскировать такими рассуждениями отсутствие врожденного вкуса, но Рейхардт долгое время принимал все это в серьез и основательно изучил пагубное праздное искусство интеллигентской игры в труд, смертельного врага всякого истинного труда.

Глава вторая

Несмотря на все эти знакомства и образ жизни, он, как воспитанный человек, не мог, однако, вовсе забыть про свои общественные связи. И, прежде всего, он вспомнил про один дом, где бывал еще студентом, так как хозяин дома был когда-то в дружеских отношениях с отцом Бертольда. Это был советник юстиции, подвизавшийся одно время на дипломатическом поприще. Затем он вернулся опять к адвокатуре и, страстно любя искусство и общество, вел открытый, богемный образ жизни. Прожив в городе уже около месяца, Рейхардт вздумал нанести советнику визит. В один прекрасный день он тщательно приоделся и направился к дому, первый этаж которого занимал когда-то советник Вейнланд. Но, к изумлению своему, он прочитал на дверях другое имя и, спросив у случайно вышедшего слуги, куда переехал советник, вместе с новым адресом узнал также, что сам советник умер уже больше года тому назад. Квартира вдовы, адрес которой Бертольдт записал, находилась на далекой, незнакомой улице, на окраине города и прежде, чем пойти туда, Бертольд порасспросил у некоторых старых знакомых о судьбе и настоящем положении семьи Вейнланда. Собрать сведения было не трудно, так как покойный советник известен был в широких кругах общества, и Бертольд узнал целую историю: Вейнланд всегда жил не по средствам и так сильно запутался в долгах и разных сомнительных и рискованных финансовых предприятиях, что никто не допускал естественности его внезапной смерти. Во всяком случае, после этой странной смерти, семья вынуждена была продать все имущество и, хотя живет еще в городе, совершенно забыта всеми. Их прежние знатные друзья недоверчиво отшатнулись от них и потом обедневшая вдова не в состоянии была больше давать приемов. Больше всего жалели при этом дочь, которая, по общему мнению, заслуживала лучшей участи.