Осенью. Пешком

Он с внезапной радостью протянул руку двоюродному брату, долго пожимал и тряс его руку и, наконец, сел за стол.

– Ах, ты, Господи! – взволнованно воскликнул он. – Ну, кто бы мог подумать, что мы опять свидимся. Из России? Ты по делам приехал?

– Да. Сигару не хочешь ли? Что собственно привело тебя сюда?

Ах, многое привело сюда переплетчика. Но он пока про все это умолчал. Он узнал, что двоюродный брать приехал, и не мог найти себе покоя. Ну, слава Богу, повидал его. Он бы всю жизнь мучился, если бы не сделал этого.

– Ну что же ты брат, здоров? А как поживает твое дорогое семейство?

– Благодарю. Жена моя умерла четыре года тому назад.

Пфроммер испуганно вздрогнул.

– Нет, этого не может быть! – воскликнул он с глубоким огорчением. – А мы ничего не знали! И соболезнования выразить не могли. От души тебе сочувствую, брат! Мы здесь, ничего и не знали.

– Ну, брось, это было так давно… Как твои дела? Торговлей занялся?

– Немного. Бьемся, чтобы концы с концами свести и для детей что-нибудь отложить. Я и хорошими сигарами торгую. А ты? Как твоя фабрика?

– Я ее продал.

– Серьезно? Почему?

– Дела неважно шли. У нас там голод был, восстания.

– Да, Россия эта! Мне всегда казалось немного странным, что ты именно в России фабрику открыл. Этот деспотизм, и нигилисты, и чиновничество… Я следил немного за тамошними делами, понимаешь, раз имеешь там родственника. Этот Победоносцев…

– Да, он жив. Но, уж извини, в политике ты, наверно, смыслишь больше моего…

– Я? Да какой-же я политик? Почитываем газету разве, а то… Ну, а чем ты теперь занимаешься? И много ты потерял?

– Да, порядочно.

И он так вот спокойно говорить это?!

– От души тебе сочувствую, брат! Мы здесь ничего и не знали.

Шлоттербек улыбнулся.

– Да, – задумчиво сказал он, – я подумывал тогда в трудные минуты, не обратиться ли мне к вам, но, в конце-концов, кое-как обернулся. Да и глупо было бы обращаться. Кто сталь бы денег посылать такому далекому родственнику, которого и помнят едва, да еще обанкротившемуся.

– Ах, ты, Господи… обанкротившемуся?

– Ну да, почти что так… Меня там выручили, словом…

– Это, право, не хорошо было с твоей стороны! Мы, видишь ли, люди маленькие и кое-как концы с концами сводим. Но в беде бы тебя не оставили… Нет, это нехорошо с твоей стороны, что ты даже подумать это мог…

– Ладно, не переживай. Расскажи лучше, как поживает твоя жена?

– Благодарю, неплохо. Ах, и дурак же я! На радостях и забыл – обедать звать тебя. Приходи, пожалуйста.

– Приду. Благодарю. Я кое-какую безделицу для детишек купил в дороге. Захвати кстати с собой. И жене привет мой передай.

С этим он избавился от него. Переплетчик ушел со своим свертком, обрадованный, и так как содержание его оказалось весьма значительным, то в представлении его о делах его двоюродного брата опять произошла благоприятная перемена.

Шлоттербек рад был освободиться на время от словоохотливого родственника, и пошел в ратушу предъявить свой паспорт и заявить о своем намерении остаться в городе на неопределённый срок. Но заявлять о своем приезде Шлоттербеку и надобности никакой не было. Это стало известным, помимо всякого с его стороны участия, путем таинственного беспроволочного телеграфа, и его на каждом шагу теперь окликали, приветствовали, или, по крайней мере, разглядывали, и кланялись ему. О нем знали уже много, много всего, состояние же его приняло в людской молве баснословные размеры. Иные в дальнейшей передаче новостей смешивали второпях Чикаго с Сан-Франциско; и Россию с Турцией, только богатство, приобретенное неведомыми путями, оставалось непоколебимым, как символ веры, и в ближайшие дни из уст в уста переходили тысячи вариантов о состоянии Шлоттербека, колебавшимся между полу и десяти миллионами, и об источниках его начиная от военных подрядов и вплоть до работорговли, – смотря по темпераменту и фантазии рассказчика. Вспоминали давно умершего старого кожевника, Шлоттербека, историю детства его сына, – были такие, которые помнили его школьником, и покойную жену одного фабриканта называли его несчастной юношеской любовью. Одного лишь Шлоттербека истории эти мало занимали. В тот день, когда он впервые обедал у своего двоюродного брата, угодливое ухаживание за ним показалось ему таким беззастенчиво-откровенным, что он почувствовал непреодолимое отвращение и к жене его и к детям. Спокойствия своего ради, он дал рассыпавшемуся в жалобах родственнику изрядную сумму денег, но с той минуты сталь холоден и молчалив, и любезно, но решительно отказался от дальнейших приглашений. Жена была разочарована и огорчена, но тем не менее при чужих в доме Пфроммера говорили о двоюродном брате с глубоким почтением.