Осенью в нашем квартале

Я рву на себя дверь и иду через кухню. Наша соседка в давно не стиранном переднике стоит у старой керосинки и не поворачивает головы. Обычно, когда я прихожу домой, она сразу бросает свои дела, подбегает ко мне, начинает расспрашивать про школу и угощает меня запасенной кочерыжкой очищенной капусты или свежим, только что испеченным пирожком, или еще горячей котлетой. А сейчас она стоит ко мне спиной и кажется неживой. Я говорю:

— Тетя Катя…

Но она молчит. Холодная искра пронизывает мое тело. Я кинулся к своей комнате и дергаю дверь. В комнате гуляет ветер. Все разбросано: вещи, одежда, книги. Сквозняк бросает мне в лицо ворох тетрадей и листов. Я боюсь войти в комнату. Соседский мальчишка Димка подбегает ко мне, дергает за рубашку и говорит:

— Коль, а твоего отца…

Он не успевает договорить. Тетя Катя хватает его и уволакивает к себе в комнату. Тащит она его за ухо, и поэтому он верещит от боли. Я смотрю ей в лицо. Она смахивает скрюченным пальцем слезу и продолжает возиться у керосинки.

До ночи я был в комнате один. Ставил на место книги, задвигал ящики комода, подбирал какие-то бумаги, листы из тетрадей. У ножки рабочего стола лежит фотография моего отца. Я стер с нее пыль, поставил рядом со стопкой книг, присел на табуретку, облокотился на стол и долго, долго ее рассматриваю. Мне ничего не понятно и страшно. К ночи пришла мать. На ней не было лица. Я даже не знал, о чем и как спросить ее. Я обнял ее за плечи.

— Почему, мама?

Она плачет, гладит меня по голове, прижимает к себе и произносит одно и то же:

— Ты не плачь, Коленька, не плачь. Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Но я не плакал. Плакала всю ночь мать. И успокаивала она, конечно, себя и не могла успокоить. А я только молчал и держал ее за сильно трясшиеся плечи.

…— Ура! Даешь вперед!.. — О чем это? Ах, да. Это же в фильме. Это мчатся в атаку красноармейцы. Мальчишки в зале кричат громче, чем на экране конники.

…Я закрываю глаза и вижу объявление, которое уже несколько дней висело на дверях нашего класса.

В нем сообщалось, что я делаю доклад об Амундсене. И вот теперь у двери целое столпотворение. Я прохожу в класс и хочу направиться к своей парте. Но что-то остановило меня, я оглянулся. Нонна Михайловна жирной чертой перечеркнула в объявлении мою фамилию. Теперь доклад об Амундсене будет делать Сережка Гуревич. Все оглядываются на меня. Я хочу пойти к парте и не могу. Я и раньше слышал, что существует земное притяжение. Но не мог понять, как оно действует. Теперь — все совершенно отчетливо. Я не могу оторвать ногу от пола, чтобы сделать хоть один шаг. Это стоит адских усилий. За партой я сижу очень ровно. Может быть, до сих пор я никогда не сидел так ровно. Я ничего не вижу. У доски какое-то мутное пятно. Я только слышу, как Лешка Стрепухов, который не знал, что такое роза ветров и которому Уилкинс показался хорошим парнем, спросил:

— Нонна Михайловна, а почему это?

И Нонна Михайловна рассердилась:

— Не задавай ненужных вопросов. Так надо.

И Лешка Стрепухов не стал задавать вопросов. А потом начался урок. Повесили карту полушарий. И тут в класс ворвался Сережка Гуревич.

— Можно? — спросил он, запыхавшись.

Конечно, было можно. Он подлетел к парте, как обычно, сунул свою сумку под крышку и толкнул меня в бок.

— Приветик!

Я молчу. Я сижу ровно и смотрю туда, где по идее должны быть стол, доска, окно…

— Смотри, пригодится? — спрашивает меня Сережка. Он достал из портфеля маленькую с красивой обложкой книгу. «Моя жизнь», автор ее Руаль Амундсен.

— Всю ночь читал. Во! — шепчет Сережка и показывает большой палец.

— Возьми, Коль, ну. Возьми, что ли…

Ох, как бы я сейчас двинул ему с его книжкой, с его приставанием и вообще… Но ведь он, Сережка, совсем тут ни при чем, и он совсем ничего не знает. Поэтому я, не поворачиваясь к нему, цежу сквозь стиснутые зубы:

— Катись ты… со своим Амундсеном.

И бедный Сережка, очень добрый человек, пожимает плечами:

— Мир удивительно непостоянен…

Философствовать дальше ему не остается времени, потому что Нонна Михайловна начинает свои казуистические речи. В такие минуты она почему-то напоминает молодую неопытную шаманку. Она не говорит, а распевает:

— Итак, дети, что вам было задано на дом? Вам было задано на дом: экспедиции к Северному полюсу. Кто же пойдет отвечать? Отвечать пойдет… Ну, хотя бы Феклисенко.

Я поднимаюсь из-за парты и не двигаюсь. Закон притяжения ничуть не утратил своей силы. Я не могу ступить ни шагу. Я молчу.

— Ну, иди, иди отвечать, — далеко-далеко звучит голос Нонны Михайловны. Ее не видно. У стола мутное пятно. Я чувствую, что от этого можно упасть. Надо, чтоб все стало на место. И я знаю, что надо сделать, чтоб пятно у доски исчезло. Надо сжать кулаки и упереться ими в парту. Косточки моих пальцев стали белыми, как снег. Сережка в ужасе шепчет:

— Идиот, что ты делаешь…

И тогда я говорю:

— Я не знаю. Я не могу отвечать…

Долгим, пронизывающим взглядом смотрит на меня учительница Нонна Михайловна.