Осенью в нашем квартале

— Он знает, он знает. Он обо всем мне рассказывал, — кричит со своей парты очкастый мальчик Миша Черников. Он крикнул и осекся, потому что кто-то показал ему кулак. Кажется, Лешка Стрепухов.

Чудной парень Мишка Черников. Нонна Михайловна и так знала, что я мог бы ответить по Северному полюсу. И все равно она с какой-то благодарностью посмотрела в Мишкину сторону, и солнечные блики от ее очков и очков Миши Черникова скрестились. Она берет ручку, чтобы поставить мне оценку. В классе почему-то сразу становится очень тихо. Она подносит ручку к графе, где стоит моя фамилия, и… не ставит оценки.

— Странно, Феклисенко, ответишь в другой раз, — говорит она. — А сейчас к доске пойдет Гуревич…

Сережка пожимает плечами и плетется к столу. Он ничего не понимает. Первая загадка — почему не пошел отвечать я. Начинает он очень бойко:

— Северный полюс с давних пор, как магнит, тянул к себе многих путешественников и географов. Еще до нашей эры грек Пифей…

У Сережки глупая привычка: рассказывать и мотать головой по сторонам. Наверное, потому он случайно посмотрел на дверь и увидел, что моя фамилия в объявлении о занятии кружка перечеркнута. И вместо нее написана его фамилия. А потом он посмотрел на меня и все понял. Язык у него начал заплетаться:

— Грек Пифей в 325 году предпринял, предпринял… — И Сережка замолчал.

— Ну, продолжай, продолжай, Гуревич, — произносит Нонна Михайловна.

— Я дальше не знаю, — разводит он руками и грустно смотрит в глаза Нонне Михайловне.

— Ну что ж, садись. За невыученный урок полагается двойка, — голос ее раздражителен и резок. Она все понимает, наша Нонна Михайловна. Психику ребенка — особенно.

Теперь за партой мы оба сидим ровно, ровно. У доски бойко отвечает Миша Черников. Между рядами расхаживает Нонна Михайловна. Урок идет по заданной программе. Все нормально. На уроке отсутствуют двое: я и Сережка.

После уроков у школьного крыльца свалка. Элементарная свалка, каких немало бывает каждый день у каждой школы. Сережка Гуревич трясет за лацканы пиджака Мишу Черникова и кричит:

— «Он все знает», «он все знает»… За язык тебя тянули, да? И почему ты, Мишенька, такой уж очень старательный мальчик?

Мишка пыхтит, отдувается, топает толстыми негнущимися ногами на одном месте и пытается как-то оправдаться.

— Раз знает, пусть отвечает. Нечего выламываться.

И тут к Мишке подступил стриженый Лешка.

— А если б тебя вычеркнули, приятно было б, да?

— А ты не знаешь ничего, так молчи. Время такое, понял?

Очки у Миши Черникова сползли на нос. Он смотрит как-то поверх них и кажется совсем взрослым.

— Какое? — спрашивает Сережка. Он отпускает Мишкин пиджак и становится очень внимательным.

— А такое, что каждый должен быть бдительным. Я сам слышал, как папа говорил.

Упоминание о Мишкином отце действует на всех гипнотически. Все становятся тихими и серьезными. Потому что все знают, что Мишин папа в петлицах носит две «шпалы», а сбоку пистолет в маленькой кобуре, за которую каждый из них, не задумываясь, отдал бы все свои пожитки. Очень красивая кобура…

Мишка становится хозяином положения. Теперь он бросает в лица мальчишек самый сильный аргумент:

— А у Кольки Феклисенки отца… — Он замечает меня и замолкает. Я хотел было подойти к парням, но остановился. Черников начал что-то старательно, быстро, боясь, что чего-то не доскажет, нашептывать мальчишкам. И что же с ними случилось? Они стоят стеной и смотрят на меня в упор, как будто видят в первый раз, как рассматривают новичка. А в глазах у каждого какой-то немой невысказанный вопрос. Мне стало жутко и противно.

Я кричу им:

— Дураки!

Я срываюсь со ступенек и бегу вниз к нашему пруду. Я слышу, как за мной бежит Сережка и кричит:

— Стой! Колька, стой! Он все врет. Стой, Коля!

Я пробираюсь через густой ивняк. Прутья колотят меня по лицу, но мне на все наплевать. Я подбираюсь к самой воде. Тихо, ни души, ни звука. Все. Здесь я буду просиживать все перемены. Мне ни с кем ни о чем не хочется говорить. Даже с Сережкой. Я больше не буду заходить в пионерскую комнату. Там по-прежнему освещенные осенним солнцем улыбаются полярные летчики. Но теперь мне кажется, что они улыбаются не для меня.

После уроков Сережка подошел ко мне с виноватым видом и спросил:

— Ты куда убегал, Коль? Я искал тебя… Пойдем к нам, а?

Он пытается положить мне на плечо руку, но я сбрасываю ее. Мне кажется, что все сейчас против меня. Я почти кричу:

— Отойди, ты, добренький. Все вы добренькие. Ненавижу добреньких!

Сережка отворачивается и опускает голову. Он с трудом сдерживает слезы. А потом смотрит мне прямо в глаза и бросает как вызов:

— А Северный полюс, а Леваневский, все, да?

Так хватаются за соломину. Эх ты милый, ничего не понимающий Серега. Мне хочется обнять его, но я кричу со всей злостью:

— Может быть, и все. И вообще, где твоя бдительность, пацан?

Сережкиному отцу нездоровилось. Ел он неохотно. И ни о чем не хотел говорить. Сережка уписывал за обе щеки фасолевый суп. Мать у Сережки была очень доброй женщиной и быстро привыкала к людям. Может быть, поэтому она спросила: