Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Где же Дагна?

Саулюс даже отпрянул. Разве он обещал взять с собой жену, разве писал об этом? А может, по его лицу, по глазам брат обо всем догадался?

— Почему ты без Дагны? — не отставал Каролис.

Саулюс не был готов к такому вопросу. Всю дорогу думал о чем-то, сидя в самом конце автобуса, где было нестерпимо душно и воняло бензином. Сейчас, конечно, даже бы не вспомнил, куда уносились его мысли… Надо было ответить Каролису, а он не мог раскрыть рта. Ведь все наверняка изменится, все изменится — и будет по-старому.

— Путевку получила в санаторий, нездоровится ей, — сказал он.

Саулюс ждал, что об этом спросит и мать. Но та даже не обмолвилась о Дагне. Ни в день приезда, ни позднее. Может, Каролис пересказал матери ответ Саулюса? Но почему она молчит, почему глаза смотрят в сторону?

— Лучше бы привез Дагну, — опять начинает Каролис, усевшись рядышком на аккуратно сложенных силикатных кирпичах. — И мне как-то предлагали санаторий, дескать, за хорошую работу. Чепуха, говорю, чем тут не санаторий?

Саулюс поднимает голову, но глаза его по-прежнему устремлены на лист бумаги, на котором сейчас пляшет серое пятно, и он ничего не видит; а ведь рисовал внимательно, штриховал, был даже доволен.

— Давно ее здесь не было, Дагны-то.

Сплетенные руки брата покоятся на коленях, черная шляпа с обстриженными полями горшком сидит на голове. Коричневые усы молодецки закручены, чисто выбритый подбородок разделен глубокой ложбинкой. Воротник сорочки застегнут, манжеты болтаются, на левой руке тикает «Победа». Саулюс не поднимает глаз на брата, но видит его, отчетливо себе представляет, какой он сидит сейчас, какой сидел вчера. И видит Каролиса не на выгнившем пеньке вишни, а на листе бумаги: взгляд уже стер свежий набросок пруда с дикой яблоней на берегу — раскидистой, искореженной ветрами. Не осталось ничего из того, что Саулюс рисовал сегодня, год, десять лет тому назад, только брат Каролис, сидящий так спокойно, и его усталые глаза. Нет, Саулюс не видит его глаз: взгляд Каролиса устремлен под ноги, на черную землю…

Бумажный лист пуст, совершенно пуст, белоснежен и ждет… ждет…

— Покажешь когда-нибудь свои картины?

— Нечего показывать.

— Не думай, что мы ничего не знаем, что газет не читаем.

— Ах, брат, если издалека посмотреть, все кажется таким хорошим.

— Каждому своя жизнь.

— А если эта своя жизнь становится чужой?

— Пожил бы все лето, говорю…

От старого пруда доносится прохлада трепетных веток плакучей ивы и густой запах аира, на спокойной воде сочной зеленью зыбится мягкий ковер ряски. Сколько раз бродил босиком по этим берегам, срывал стебли аира и ломал камыши, швырял камешки в квакающих лягушек. Когда-то, давным-давно…

— Может, и поживу у вас немного, Каролис, — негромко, возвращаясь из детства, говорит Саулюс.

— Дагну привези, какая жизнь одному. Плохо, когда один. Мне вот тоже нехорошо. Может, объявятся как-нибудь дочки, младшенькая, Дануте, внуков привезет. Все жду, гляжу на дорогу… Не помешал тебе? Пойду, надо косу отбить.

Поднимает голову к густой листве липы, ласково проводит рукой по стволу.

— Это мы с тобой эти липы сажали, помнишь?

— Послушай, Каролис, мне кажется, мама что-то скрывает от меня.

Каролис все поглядывает на деревья, высокой стеной обступившие двор и сад.

— Тебе не кажется, Каролис?

— Когда столько прожила…

— Ах, Каролис…

Неужели и он что-то скрывает от Саулюса? Чудная речь у крестьянина — не поймешь, когда всерьез говорит, когда дурачком прикидывается, а на самом деле другого дурачит.

Иди, Каролис, отбивай косу, прокладывай прокосы. Мало ли ты их прокладываешь каждым летом. Чудесная, пахнущая мятой и зверобоем тропа наверняка протянулась бы от Лепалотаса до самых Пиренеев. От Лепалотаса до Пиренеев… Бог ты мой, опять отзывается колокол воспоминаний. Он так раскачался за эти дни, что от его пронзительного звона скоро лопнут виски. От Лепалотаса до Пиренеев… Чьи это слова? Чужие, свои… Да, верно, Саулюс вычитал их в журнале. Потом пробежал глазами и всю страницу. Лет восемь назад, пожалуй… О пути Людвикаса Йотауты. Швырнул журнал на кипу старых газет в углу комнаты и забыл.