Осеннее равноденствие. Час судьбы

Он валялся на диване, заложив руки под голову и зажмурившись, казалось, плыл сквозь черную мглу или густой туман; он задыхался, в груди стало тесно. Это была катастрофа, первая такая ужасная, и Дагна, ее целомудренная близость были здесь действительно ни при чем. Ведь сколько девушек перебывало в его мастерской, сколько позировало, и Саулюс всегда чувствовал, что восседает на троне, всегда оставался высокомерным победителем. Почему сегодня, едва в мастерскую вошла Дагна, с ним что-то случилось? А может, уже тогда, в художественном салоне?..

Саулюс вскочил, набросил пальто и выбежал в дверь. Когда, остановив такси, примчался на вокзал, поезд уже успел уехать. Поглазев на уходящие вдаль рельсы, решился на новый шаг.

Таксист оправдывался, что дорога мокрая и он не может ехать быстро, а главное — не желает иметь дело с гаишниками, но когда Саулюс сунул ему в ладонь крупную купюру и сказал, что это только аванс, стрелка спидометра сразу легла набок.

На перрон Каунасского вокзала Саулюс вбежал в ту минуту, когда из громкоговорителя раздался простуженный женский голос: «Пассажирский поезд Вильнюс — Каунас прибыл…» Посыпались люди, в толчее мелькали лица. Саулюс озирался, привстав на цыпочки, бросался из стороны в сторону. И лишь когда толпа поредела, он увидел такую знакомую фигуру и легкую походку.

— Дагна!

Она, словно ждала, что он будет ее здесь встречать, подняла на него прозрачные и открытые глаза.

— Дагна, — повторил Саулюс.

…Невидимая рука срывает с глаз повязку, и Саулюс осматривается, взгляд утыкается в почтовый индекс, крупно написанный на стене.

— Почему не соединяете? — облокачивается на дощатую перегородку. — Я же просил срочно.

Женщина дописывает на голубом графленом листе какие-то цифры, аккуратно откладывает в сторону папку, сдувает со стекла крошки резинки.

— Сейчас наведем справки.

Она набирает номер, ждет минутку, дзинькает аппарат, опять набирает.

— Человек уже полчаса ждет, — напоминает она.

— Сорок минут, — уточняет Саулюс.

— Соединяют, ждите.

Наверное, в этот миг звонит телефон в гостиной, Дагна подбегает и снимает трубку. Она давно ждала этого звонка, думала о нем, пребывая в неопределенности. Может, даже приятелей обзвонила, искала. «С вами говорит Пренай…» — слышит она в трубке, придвигает кресло и садится на ручку, потому что трудно ждать стоя. Ведь всегда приходится ждать, хотя и сообщили, что соединяют. В век техники вечные неполадки с техникой. Она кричит: «Алло! Алло!» Саулюсу чудится, что он уже слышит ее далекий голос. Он ответит. Это я, скажет, я сейчас вернусь, Дагна… Автобус уходит… Когда же уходит автобус? Он проезжает здесь под вечер… Сбегать бы на другую сторону улицы и посмотреть… Нет, он должен ждать. Сегодня вечером я буду дома, скажет. И все. Хоть бы пешком пришлось идти, в этот вечер он будет в Вильнюсе, возьмет Дагнины руки в свои и скажет негромко: «Я-то знал…»

— Абонент не отвечает.

Саулюс озирается, словно эти слова предназначаются кому-то другому.

— Вы мне?

— Да, не отвечает.

— Не может быть!

— Я вам говорю: не от-ве-ча-ет!

По цементным стертым ступенькам он спускается на пыльную тропу, по обеим сторонам которой растут желтые цветы, на омертвелых ногах выходит на дорогу, вспоминает оставленный под забором велосипед, возвращается.

Нету, произносит в мыслях, ее нет.

— Мама, я твой велосипед брал, — говорит, проезжая мимо веранды, на которой в кресле сидит мать.

Вернувшись от амбарчика, останавливается под кленом, засунув руки в карманы брюк, смотрит на мать. Она раскачивается в кресле, как уставший за долгий век маятник часов.

— Лучше бы пешком прошелся — ноги теперь ноют.

— С отвычки, — говорит мать, повернув лицо к солнцу, клонящемуся на запад и светящему сквозь густую листву клена.

Саулюс ждет, чтобы мать спросила, где он был, по каким делам носился. Конечно, он не скажет правды, но ему хотелось бы, чтоб она спросила. Мать молчит. Неужто она равнодушна к Саулюсу, неужто по сей день не забыла давнишние обиды?

— Отцу скоро сто лет исполнится, мама.

— Я об этом думаю.

— Новый памятник нужен.

— Глыба цемента? Навидалась я их на своем веку.

— Будь я скульптором, мама… Иногда мне кажется, что я не то выбрал…

— Ты своей дорогой шел.

В голосе матери Саулюс слышит укор. Он-то ведь не советовался с родными, какую профессию выбирать, да и смешно было думать, что деревенские могли посоветовать. Это ведь тебе не поле пахать, не рожь сеять. И не кур кормить. Саулюс хочет закричать об этом во все горло, чтоб лопнул нарыв в груди, но берет себя в руки — при чем здесь твоя мать? Ведь не раз ты уже брался за скульптуру. Занимался, мял, засучив рукава, глину, одно время даже уверовал: вот где твое будущее! Эту мысль тебе настойчиво подсказывал твой добрый друг… скульптор Аугустас Ругянис.

— Я приглашу своего друга, скульптора, мама. Он такой памятник отгрохает, что экскурсии сюда будут приезжать.

— Почему ты так ехидно, сын?..

— Ты ведь мечтала о сыне-знаменитости.

— Все вы мои дети. И я всем вам — мать.