Осеннее равноденствие. Час судьбы

Людвикас поклонился женщине, повернулся к Лауре, стоящей с шитьем в руке.

— Он уезжает на фронт, — сказал Педро.

— Когда же кончится эта страшная война? — Лаура посмотрела на Людвикаса.

— Этого не могу сказать, но знаю, чем она кончится. Нашей победой!

— О-о, — простонала Лаура, но не от горя или отчаяния, она просто истосковалась по спокойствию. — Приятно вас слушать. Возвращайтесь живым a la Lituania.

Впервые слетевшее с уст Лауры слово «Литва» глубоко запало в сердце Людвикаса.

— Я обязан вернуться в Литву… Вот… — Он достал из кармана записную книжку, вынул из нее маленькую фотографию. — Вот! Посмотрите…

Лаура, бросив короткий взгляд, подала карточку отцу. Педро поднес ее к свету.

— Совсем как наша, — сказал он как бы про себя и спросил: — Невеста?

— Да, невеста. Эгле. Так ее зовут — Эгле. По-испански было бы — Abeto[17].

— Abeto, — повторил Педро.

— Abeto, — словно эхо откликнулась Лаура.

— Salud! — Людвикас поднял кулак к виску, подтянулся, поблагодарил хозяев и ушел.

Дни тянулись черепашьим шагом. Бывало, минута на фронте казалась длиннее целой недели и даже месяца. Капрал Людвикас Йотаута командовал пулеметным расчетом. Когда затихали выстрелы, скорчившись в окопе, выводил в записной книжке:

«1938, 17 мая.

Признаюсь, меня вела в эту страну романтика. Тогда, восемь месяцев назад, я не предполагал, что наши будни будут настолько суровы. Но скажи кто-нибудь сейчас — возвращайся в Литву, я спрошу: «За что вы меня наказываете?» Не потому, что я не тоскую по родине. Нет слов, чтобы высказать эту тоску. Нет дня, чтобы, глядя на небо Каталонии, я не думал о сизых облачках родного края, да и окоп здесь я рою, словно погребище для картошки за отцовским амбаром. Ты со мною, моя родина, и если я так жажду победы для Испании, то потому, что думаю о тебе, Литва. О тебе думаю и тобою живу. Знаю, пулеметчик Марек думает о своей Чехословакии, глядящий в бинокль на позиции врага Модест — о своей Франции… Мы, все пятеро, пулеметный расчет, мы, вся Интернациональная бригада, в один голос говорим: No pasaran!»

«1938, 5 июня.

Уже две недели, как мы не трогаемся с места.

Радуемся, что Мадрид держится героически. Пока сердце бьется, все мы тверды.

Ребята говорят, скоро нас отправят на отдых.

Твоих писем не могу дождаться. Пишу тебе часто, но получаешь ли ты мои письма, не знаю. Кто их читает?

Почему нет ни весточки от тебя, моя милая Эгле?

Почему, почему?

Ответ — одиночные выстрелы с той стороны.

Почему?»

Несколько дней спустя взвод забрался на грузовики. Не на отдых, нет, говорили, пока мчались по пустым, иссушенным зноем полям. Раскаленный воздух обжигал лица, словно их лизали языки пламени.

Когда на второй день грузовик остановился в деревне, чтобы набрать воды, Людвикас огляделся и не поверил глазам. Это была Санта-Мария. Та же площадь, та же серая каменная стена, а там должны быть… Он сказал капитану, что был здесь на курсах капралов, что есть знакомые, и капитан дал ему пятнадцать минут. Людвикас бежал по пустынной деревенской улице — она почему-то казалась еще более унылой, но некогда было приглядываться, ведь эти пятнадцать минут пробегут так быстро, что страшно подумать.

Лавочка была заперта. Людвикас подергал ручку, нажал плечом и лишь тогда увидел разбитое окно. Заглянул внутрь. Прилавок опрокинут, полки сломаны, на полу осколки стекла, всякий хлам. Вбежал во двор, но и здесь дверь была на запоре. Постучался. Подождав, забарабанил кулаком. Наконец услышал тихие шаги. Дверь отворилась, и Людвикас увидел женщину в черном. Лицо ее исхудало, глаза ввалились, выбившаяся из-под черной шали прядка седых волос падала на дряблую щеку. Людвикас попятился, словно увидев покойника.

— Что вам нужно? — шевельнулись губы женщины.

— Я… Вы меня не узнаете? — растерялся Людвикас.