Осеннее равноденствие. Час судьбы

Руки у него были крепкие, большие, это верно, однако ни с того ни с сего заболели легкие. Кашлял, задыхался, хватался за грудь. Да-да, никак простудился. Это тебе не шутка в зимнюю стужу класть кирпич на кирпич. Отец пил отвары. Мать настаивала всякие травки, а он хлебал чай — почти кипяток — без сахара, сунув за щеку леденец. Малость полегчало, но прошла неделя-другая, и он опять едва мог отдышаться. Впервые в жизни выбрался к докторам, те посылали от одного к другому, даже в больницу положили. Кристина увидела заплаканные, опухшие мамины глаза.

— Почему ты плачешь, мама?

— Девочка моя, девочка, — мать прикусила губу, отвернулась.

— Папе худо?

Плечи матери задрожали.

— Одна надежда на бога.

— Если врач ничего…

— Замолчи, девочка, — вскинулась мать, — не накличь беду. Лучше уж нам помолчать.

Когда отцвели сады, отца выписали из больницы. Дышал сипло, боль раздирала грудь.

— Что с тобой, папа?

Отец улыбнулся жалобно, посмотрел добрыми, запавшими глазами и медленно заговорил:

— Есть такая сказка, читал. Умирая, отец созвал детей, подал веник и говорит: «Переломите». Ломает один, ломает другой, не могут. Тогда отец развязал веник и подал рассыпанные прутья: «Теперь переломите». Поломали все.

— Почему ты мне это рассказываешь?

— Хорошая сказка, Криста. Но ты не горюй, я еще поживу, на твоей свадьбе мы с мамой польку…

Закашлялся. Долго и надсадно кашлял, а потом лежал, зажмурившись, изнемогая.

Однажды в воскресенье после мессы к ним заглянул брат отца. Он был лет на десять старше. Отец недолюбливал его, называл кремнем, каменным сердцем. Однако теперь обрадовался брату.

— Хвораю, брат.

— Вот те и город.

— Кто мог знать… В деревне-то как?

— И в деревне нет жизни, вот-вот задушат.

Так они толковали с полчаса. Отец спросит — брат ответит. Мать вскипятила чай и посетовала, что нечем принять гостя. Тогда дядя вспомнил, что жена ему что-то давала, из глубокого кармана пиджака достал завернутый в холстинку желтый, высушенный до каменной твердости сырок. Развернул, положил на угол стола, а холстинку сунул в карман.

— Поеду. Накосил немножко, как бы дождем не смочило.

Отец неожиданно поднялся, накинул на плечи пиджак, потянулся за шапкой.

— Подбрось, брат.

— Куда тебя подбросить?

— В мою деревню подбрось, по пути тебе, хочу увидеть…

Мать не пускала отца, усаживала на лавку, но он упрямо шел к двери.

— Кристина, одевайся. И ты…

Отец, казалось, забыл и кашель и боль. Вышагивал твердо, как-то ожил, помолодел даже. Уселся на облучок рядом с братом, Кристина прилегла на солому в задке телеги, и пара гнедков зацокала подковами по булыжнику.

— Чего так приспичило в деревню-то? — когда телега мягко съехала на пыль большака, спросил дядя.

— Надо, брат.

— Надо… А чего надо?

— Не знаю. Однако надо.

— Там колхоз теперь. В прошлом году сотворили.

— Наверно.

— Я точно говорю. Так чего тебе там?

— Надо.

— Но! — подхлестнул дядя лошадей.

Долго ехали молча. Только грядки телеги поскрипывали, тарахтели колеса, постукивали вальки. Наконец дядя натянул вожжи и спросил:

— Тут сойдешь?

— Тут. Спасибо, брат.

— Может, хоть теперь скажешь, зачем приехал?

— Надо.

Дядя зло огрел кнутом лошадей, и телега укатила, оставив на обочине растерянную Кристину и улыбающегося отца. Когда осела пыль, отец схватил дочку за руку, словно собираясь повести ее за собой, однако тут же согнулся вдвое и глубоко закашлялся. Свободной рукой потирал грудь, тискал рубашку, рвал ее. Они уселись на краю канавы, посидели немножко, и отец снова улыбнулся. Шагали по горбатому проселку, мимо невспаханных, заросших ромашкой полей, обогнули березняк и совсем рядом увидели сеновал с провалившейся крышей, тянущуюся к небу почерневшую печную трубу. Кругом крапива, полынь, чертополох, луг заглох, порос ольшинами, ивняком. Отец смотрел, прищурившись, его лицо все больше серело, угасало.

— Тут, Кристина, — наконец шевельнулись губы отца, тоже посеревшие, словно припорошенные землей. — Тут, Кристина, было наше местечко.

Уныло выглядел чужой, забытый всеми, покинутый хуторок. Кристина отбежала в сторонку, нарвала щавеля.

— Можно его есть?

Отец не повернул головы. Он стоял без шапки, и теплый ветерок трепал его редкие, жидкие волосы.

— Ты помнишь, Кристина, как мы той осенью отсюда уезжали?

Кристина пожала плечами. Она жадно уплетала хрустящие листики щавеля.

— Как мы домой вернемся, папа?

Отец снова закашлял, долго хватался за грудь, а когда отдышался, побрел по заросшей тропинке, мимо куч битого кирпича и обугленных деревяшек, подошел к печной трубе, уперся рукой. Долго стоял так.

— Будто не было ничего, будто не жили… на этом магните.

Месяц спустя отец умер. Выплевал легкие и задохнулся, говорила соседка, а мать, исхудавшая, осунувшаяся, раскачивалась всем телом, как старуха: уж столько намучился, бедняга, столько намучился, что врагу своему такой смерти бы не пожелала. Кристина знала: отца зарезал рак.

— …Теперь я понимаю, почему ты мне говоришь, что я счастливая, — прошептала Индре. — У меня есть ты, есть папа.

— Конечно, это главное твое богатство.

— А у тебя, мама…

— У меня ведь есть ты. И твой папа.

Индре помолчала, глубоко вздохнула.