Осеннее равноденствие. Час судьбы

Это не были только красивые слова, сказанные в минуту особой радости, радости встречи. Саулюс, конечно, мог выразиться и точнее: «в ближайшие годы никуда не поеду». Или еще точнее: «не поеду потому, что я должен работать, работать». Но разве не приятно женщине, когда будничные, тяжкие труды хоть ненадолго отступают перед любовью?

Дагна мягко высвободилась из его жестких рук, повернувшись, ушла в гостиную. Она похудела — Саулюс заметил, что темный цветастый костюмчик жены стал свободнее в талии. Но почему она надела этот костюмчик, словно собралась куда-то уходить? Или только что вернулась из города? Да она же бегала в парикмахерскую. Дагна всегда встречает его нарядная и праздничная, будто та самая девчонка, что ждала его семнадцать лет назад в Каунасе, в Дубовой роще, на желтой скамье.

На шоколадного цвета столике лежала телеграмма. Саулюс не взял ее, знал — его телеграмма: «В пятницу около девятнадцати часов буду дома. Жди. Целую».

— Утром принесли?

— Час назад.

— Только?! Ведь я вчера ее дал из Москвы… Конечно, мог вечером сесть в поезд и утром был бы в Вильнюсе. Но ты на работе. Неприятно возвращаться в пустой дом.

Саулюс устало развалился в кресле, всем телом ощущая благодать семейной обители, струившуюся от привычного дивана, столика с газетами на нижней полочке, от стен, увешанных его и приятелей картинами, от телевизора, освещенного закатным солнцем. Хотелось откинуть голову, зажмуриться и молча блаженствовать: наконец ты дома; тебе же так хотелось домой («Я хочу домой», — там, в горах, ты услышал этот голос — свой… а может, не свой?) — и вот ты здесь. Только вздохни поглубже, втяни в легкие воздух семейной обители, и тогда ты сможешь встать и крепко стоять на ногах. А вы все посторонитесь, скажешь всем, всем, и даже ты, Дагна, и ни о чем меня не спрашивай, потому что все сплошная чепуха, суета сует… И только одно… Одно…

— Тяжелая была поездка, да?

Руки Дагны — на сомкнутых коленях, сама она подалась вперед, кажется, вот-вот вскочит с краешка дивана.

— Тяжелая? Почему тяжелая?

— У тебя такой вид…

— Когда-нибудь расскажу тебе.

— Кофе принесу.

Саулюс стиснул поручни кресла, дерево застонало, выскочила лакированная дощечка. Поглядел на нее, хотел отшвырнуть как ненужную деревяшку, но тут же растерянно вставил в пазы, пристукнул кулаком — он аккуратный хозяин, и каждая вещь должна быть на своем месте.

Вернулась Дагна с серебряным подносом. Запахло кофе. По краешку чашки дзинькнул носик кофейника.

— Что с тобой?.. — растянул губы в улыбке Саулюс и тут же замолк — как он раньше не заметил скорбных глаз Дагны, страдальчески поджатых губ? И этих морщинок… нарисованных как будто только что…

Саулюс поднял бокал белого вина, не спуская глаз с Дагны. Тревога закралась в сердце, холодила, стискивала его. Дагна не выбежала из двери навстречу ему, не обняла в прихожей, не прошептала: «Родной ты мой…» — не посмотрела преданными глазами ни в первый миг встречи, ни потом… ни сейчас… Как мог Саулюс быть таким слепым? «Ты поразительно ненаблюдателен», — поговаривала Дагна. Да, он все время занят, погружен в собственный мир. Но сейчас… Как он мог ничего не заметить сейчас, перешагнув порог после трехнедельного отсутствия?..

Он не чувствовал вкуса вина. Перед глазами мелькнули солнечные виноградники Сент-Эмильона на юге Франции и холодные винные погреба, запотевшие хрустальные бокалы и влажные губы Беаты. Но вдруг все исчезло, нестерпимо захотелось спросить: что с тобой, Дагна, что случилось? Однако не спросил, почему-то медлил.

Он наполнил свой бокал и снова сказал то, что уже говорил в прихожей:

— Я нередко заставляю тебя ждать, но с этих пор, поверь, Дагна, больше тебе не придется…

Дагна приподняла руку, изящным, но нервным движением умоляя его помолчать. Пальцы ее сжались, кулачок в бессилии упал на колени.

— Несколько раз я начинала писать тебе письмо.

— Ты же не знала адреса.

— Письмо ты бы нашел на этом столике. — Плечи ее вздрогнули, Дагна испугалась своих слов, они так жутко прозвучали в этот долгожданный час. — Начинала и рвала. Лучше сказать… Теперь вижу, и сказать не смогу. — В серой, пригасшей голубизне глаз тихая мольба — понять. — Права была твоя мама, которая сказала когда-то: «Боюсь, как бы вы не усохли, оторвавшись от корней».

Снежный обвал обрушился на Саулюса, смял, потащил, покатил в ущелье.

— О чем ты говоришь, Дагна? Почему ты вдруг вспомнила мою маму и эти наивные слова?

— Тогда нам ее слова правда казались смешными. Но сейчас… Саулюс, мы с тобой не можем… вместе… жить.

Саулюс, съежившись, оглянулся на балконную дверь, словно кто-то прятался за ней. Открыть… Но не встал, только повел головой, унимая сковавшую горло судорогу.

— Подумай, Дагна…

— Я думала.

— Но почему ты?.. Почему, Дагна?

Глаза Дагны спрятаны под длинными ресницами; она прижала кончики пальцев к вискам, перламутровые ногти блестят словно драгоценное ожерелье. Дагна была прекрасна в этот час, женственно хрупка, и Саулюс испугался, что заставит ее сказать что-то чудовищное; слова эти взорвутся и разнесут все… все уничтожат, во что он верил, ради чего жил.