Осеннее равноденствие. Час судьбы

Не раз он ездил по Советскому Союзу и зарубежным странам — проводил в поездках по месяцу, а то и больше, но никогда еще так остро не скучал по дому. Самое странное, что это случилось с ним в час, когда реальность опередила мечту, — ведь он никогда не надеялся увидеть Пиренеи, окинуть взором эту каменистую страну, о которой ему было известно не только из книг. Еще ребенком он узнал: «Здесь люди бедствуют, но крови они горячей и все как один сражаются за Республику…» Подростком Саулюс, тайком достав из маминого сундука письмо, прочитал эти слова, и далекая жизнь показалась ему сказкой. И вот сейчас они снова мелькнули в памяти, когда он оказался лицом к лицу с этими горными хребтами, с Испанией. Подумал, что надо бы сделать хоть несколько набросков, но не мог оторвать взгляда от гор, да и слишком уж он был взбудоражен. А поздним вечером, валяясь в изнеможении в номере «Континенталя» и не засыпая, решил, что это стремление домой — не что иное, как желание побыстрее засесть за работу. Подумал и о Дагне. Соскучился; казалось, он в чем-то провинился перед ней; наверно, мало уделяет внимания, слишком часто закрывается у себя в мастерской, не находит минуты, чтобы поговорить по-человечески, просто посидеть вместе. С друзьями и то больше времени проводит. Конечно, виноват; вернется — все начнет сначала. Почему — все сначала? Он испугался этой мысли. Но ведь начнется новый этап и в его творчестве и в жизни. Саулюс верил в это. Да, новый этап! Должен же он быть хоть когда-нибудь. Революции, перевороты потрясают не только государства, но и людей. Саулюсу казалось, что этот час уже близок. Неизбежно дрогнет фундамент крохотного государства его «я». Он снова вспомнил жену, так отчетливо увидел, что захотелось лечь с ней на эту широкую кровать из черного дерева. Перед глазами мелькнула Беата. За последние три дня она стала на удивление близкой, словно он знал ее давно и сюда ехал лишь для того, чтобы встретиться с ней. Почувствовал жаркое прикосновение руки Беаты, ее лукавый взгляд. Забыться… Хоть на минутку забыться. И снова подумал о жене…

Да, да, Саулюс, ты мчался сломя голову, надеясь все начать сначала. В аэропорту даже не заглянул в бар, чтобы выпить бутылку пива. Нетерпеливо ждал такси, и, когда женщина с ребенком села без очереди, ты принялся доказывать, что у нее нет на это права, потому что ребенок не грудной. Потом сам на себя рассердился, что из-за такой чепухи портишь себе настроение. Ведь тебя ждет праздник, праздник возвращения; в комнатах прибрано, в вазах свежие цветы, в холодильнике бутылка сухого вина, торт. Этот вечер будет принадлежать тебе и ей. Хорошо возвращаться, когда знаешь, что тебя ждут. Расставание на неделю или две сдувает пыль повседневности, стирает с лица старые поднадоевшие морщинки и рисует новые, не виденные еще и потому дорогие. Да и сам ты как бы становишься лучше, как в детстве, когда в воскресенье возвращаешься из костела; и другие хорошеют, даже в привычных одеждах выглядят как-то лучше…

Дагна открыла дверь сразу же, — казалось, стояла в прихожей и ждала звонка. На лестничную площадку не выбежала, попятилась на несколько шагов. Саулюс, входя, задел плечом за косяк, пошатнулся, захлопнул за собой дверь. Чемодан с глухим стуком опустился на коврик.

— Вот и я…

Он ждал, что Дагна бросится ему на грудь, обнимет и, глядя влюбленными глазами, прошепчет: «Родной ты мой…» Как раньше, когда он возвращался. Как всегда. Правда, случалось, что простые слова жены, полные преданности и самопожертвования, на минутку подавляли его, и Саулюс думал, что недостоин этой великой любви, едва не плакал и по-детски клялся про себя: «Чтоб я хоть раз еще… Господи, ведь нет на свете женщины лучше ее!»

Хлынувший из гостиной вечерний свет струился по плечам Дагны, трепетал в темных пушистых волосах. Хотя лицо жены было погружено в тень, Саулюс видел ее щеки, бледные и бархатистые, и четкие дуги бровей, прочерченные чуть странно, как бы второпях, — одна выше, другая ниже. И губы, приоткрытые для этих дорогих слов: «Родной ты мой…» Только глаза ее было не рассмотреть.

— Вот и я, — повторил он и вдруг испугался: то ли своего погасшего голоса, то ли тишины, которая показалась ему грозной и тяжелой, длящейся так долго, что он, пожалуй, быстрее вернулся бы с края света.

Он поднял руку к выключателю — нестерпимо захотелось увидеть ее глаза. Но надо было сделать шаг вперед, и Саулюс вдруг забыл про свет, схватил Дагну за плечи, привлек к себе. Дагна прохладными губами коснулась его щеки около уха, прижалась лбом к груди, и Саулюс обеими руками, крепко держащими жену, ощутил, как что-то екнуло в легком ее теле, напрягшемся, словно струна; как бы оборвалось что-то там, глубоко внутри, и все еще подрагивает, но уже стихает; исчезнет дрожь — и угаснет жизнь…

— Дагна, — сказал Саулюс, отгоняя это странное наваждение, — никуда я больше не поеду и тебя одну не оставлю. Последний раз, Дагна.