Осеннее равноденствие. Час судьбы

Теплая, нагретая солнцем мука будто прямо из-под жерновов. Каролис берет эти полмешка под мышку, смотрит на женщину: отчего же лицо ее растерянно и печально?

— Вот, Каролис, — женщина качает головой, отщипывает зеленую, словно рута, верхушку полыни, — видишь, как получается: и по сей день могли с тобой жить, ан нет, женился на дохленькой…

Как мы спешим посыпать чужую рану солью: раз мне больно, то пускай и другой корчится от боли. Откуда такой страшный расчет у человека — чтоб только мне не было тяжелее, чем соседу?! И чтоб только соседу лучше не было, чем мне. Глянь-ка, ему везет, скотина у него жирнее, хлеба буйнее, жена его бойчее, а дети камень за пазухой не носят. И Каин поднимает руку на брата своего Авеля. Почему так, почему?

Каролис в страхе думает, что в каждом человеке сидит Каин, а если словами Пятраса Крувялиса, то черт, и спешит через пастбище, бежит ссутулясь, чтоб еще одно острое слово не ударило камнем — ведь не выдержит, рухнет посреди поля. Но хуторок Швебелдокаса отдаляется, он уже далеко позади. Оглянулся бы через плечо — не стоит ли перед избой эта женщина, но отошел еще недалеко, вот когда будет за этими ольхами, тогда… Нет, нет, и тогда он не обернется, никогда в ту сторону не посмотрит, Каролис в этом не сомневается. И все не укладывается у него в голове, как женщина могла сказать такое: женился на дохленькой. Разве Каролис такую искал? Что Юлия не была такой задиристой, как другие девушки деревни, он это сам видел. И на уборке ржи она не шла первой, и на молотьбе с парнями в скирдах не возилась, да и мешки на спине не таскала. Даже посреди танца говорила: «Давай передохнем». Парни потешались над ней, иногда даже зло подзуживали, а Юлия не умела отбрить, только виновато улыбалась, и Каролис пожалел ее. Заступился за Юлию, защитил, а раз уж так — парни прикусили языки, хотя за спиной пустили слушок: Каролис Йотаута к этой молчунье по ночам повадился. Ах так, услышал Каролис и бросил всем в лицо: она будет моей!

Неужели ты женился на Юлии только из жалости и упрямства? А где была любовь? Думал ли ты тогда о любви? Будем жить, сказал. Жалеючи с ней жил?.. Полный жалости вернулся из далеких краев домой, не зная, что придется сказать Юлии.

Майским днем выбрался из автобуса и от шоссе направился по полям, держа в руке чемоданчик с гостинцами для матери, Юлии и обеих дочек, которые наверняка уже стали барышнями. Шел по опушке соснового бора по изъезженной дороге. Еще три километра, прикинул в мыслях Каролис. Три тысячи километров, казалось, одолеть легче, чем эти последние три километра. Быстрее, быстрее, быстрее… Сияло жаркое солнце, серела засеянная пашня, где-то рычали тракторы. Конечно, все теперь по-другому, ведь столько лет отсутствовал. Не только межи распаханы, но и Жидгире, глянь, бульдозеры подчищают, по лугам протянулись канавы, издалека видна свежая земля. Ах, ах, Каролис, без тебя все делают, без тебя…

Дом он увидел с пригорка. Поставил чемоданчик наземь, опустил руки и загляделся, часто дыша, словно вдруг сбившись с дыхания. Липы вроде гуще стали, клен раскинулся еще шире. Дом утопает в желтоватой зелени, только сад белеет. Кто-то замаячил во дворе. Каролис вдруг почувствовал, что устал, вспотел. Снял телогрейку, все смотрел, не отрывая взгляда от родного гнезда, и никак не мог понять, как мог столько лет выдержать без него. Лучше пускай руку отрубят или глаз вырвут, но чтоб только на родной земле, растрогался Каролис, присел на чемоданчик и долго сидел так среди редкого ивняка, никем не замеченный. По дороге с грохотом пронесся грузовик, другой, прополз трактор, волоча сеялку, кто-то проехал на велосипеде. Солнце клонилось к западу, повеяло прохладой. Из ольшаника выскочил зайчишка, прыгнул, присел, навострив уши, огляделся. Каролис хлопнул в ладоши, зайчишка юркнул в чащу. Стало жалко вспугнутого зверька, взяла досада. Вставай, Каролис, и иди, ведь тебя ждут, столько лет ждут.

Перед верандой остановился опять. Было пусто, тихо, и Каролис не смел сделать больше ни шагу, расширенными глазами озирался вокруг. У хлева тявкнул пес, выскочил из конуры и яростно залаял. Не тот уже пес, иначе бы узнал. Каролис повернулся к двери избы и увидел мать. Она стояла на веранде, стиснув руки под подбородком, на голове у нее был черный платок. Вся она была в черном, а лицо казалось совершенно белым, неживым.

— Вот и пришел… — комок застрял в горле у Каролиса.

Мать медленно спустилась с крыльца, обняла старшего сына, провела рукой по седым его волосам.

— Одни приходят, другие уходят — вот так всю мою жизнь.

Они смотрели друг на друга и по морщинам, как по открытой книге, читали о тяжести минувших лет.

— Ты, мама, какой была, такая и сейчас.

Мать покивала.

— Не стоит говорить чепухи, сын. Уже давно мы день-деньской глаз с дороги не спускаем.

— Такая даль… Пока бумаги в порядок привел, пока… в больнице, — растерялся Каролис, потому что не сумел объяснить, почему так долго задержался. — Но я ведь дома, мама.

— Дома, — согласилась мать, пряча затуманенные глаза.