Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Стоит ли, — колеблется Каролис, озираясь вокруг. — Где муженек?

— Это ты мне скажи. В деревне мог видеть. В канаве, часом, не валяется?

— Я полем шел.

— Это уж нет, там моего не встретишь. Не один он такой, могу себя утешить. Едва рубль схватили, едва копеек наскребли, знай глушат в складчину.

Каролис даже доволен, что не придется встретиться с Швебелдокасом. Пускай хлещет себе на здоровье! Хотя какое там у него здоровье, если каждый божий день пьет уже столько лет.

— Председатель хотел силком увезти моего в этот ихний лекторий, дескать, вылечим. Не дала. И не дам, не дождутся. Попьет, попьет и авось перестанет, говорю. Как по-твоему, Йотаута?

— Только бы не загорелся ненароком.

— Упаси господь! Типун тебе на язык, Йотаута.

— А как Багджюс? Полыхнуло пламя изо рта, и крышка.

— Нашел с кем сравнивать. Тот-то ведь был последний пропойца, в одиночку лакал, а мой обязательно в компании. Да и Багджюс, если б один тогда не пил, по сей день бы жил. Когда такое случается, когда голубой огонек покажется, надо прямо в глотку помочиться, сразу погаснет.

— Болтают.

— Я-то знаю, не думай. У моего как-то… У тебя дело к нему есть?

— Да как тут сказать… — теряется Каролис, щупая карман с мешком.

— Да ты говори, говори, Йотаута.

— Понимаешь, просьба у меня такая…

— Давай в дом зайдем, Йотаута. Зайдем все-таки.

— Нет, я только спросить хочу. Ржи у вас нету?

— Ржи?

— Совсем немного. Хоть бы полпуда. А если муки ржаной, то еще лучше.

— Ржаной муки? А на что тебе она понадобилась?

— Очень надо.

— Надо, говоришь?

— Надо.

— Да разве ты не знаешь, что теперь ржи никто на сотках не сеет?

— Твой-то сеял, я видел.

— Ах, Йотаута, ты все видишь, как и когда-то. Самогон гнать будешь, ржаного захотелось? — оживают глаза женщины.

Каролис никогда в жизни этой отравы не гнал и теперь не собирается, но вдруг решает: так будет надежнее — и прижимает палец к губам.

— Только тсс, чтоб не было лишних разговоров. Хотелось бы бутылочку первача. Во как нужно.

Женщина хихикает, ей нравится, что поймала на таком деле Каролиса Йотауту, который всю жизнь прикидывался святым.

— А если я тебе бутылочку готовой найду?

— Нет, нет, я сам, сам хочу.

Женщина вздыхает, разводит руками, бросает взгляд на пустую дорогу, хихикает.

— Да что мне с тобой делать, Йотаута? Раз уж дело такое, разве бросишь человека в беде. Есть во что?

В открытую дверь сеней Каролис видит, как жена Швебелдокаса взбирается на чердак. Вот и хорошо, потирает он руки, но его ребячья радость тут же исчезает, как выскользнувший из рук стакан воды у жаждущего, рассыпается вдребезги, и становится уныло, пусто. Свесив руки, отходит в сторону, присаживается на старую тракторную покрышку. Поднимает глаза и смотрит прямо перед собой, видит угол сада, старую потрескавшуюся яблоню и вишенник. Смотрит на вишенник, потирает ладонями колени, сжимает их пальцами до боли, но боли не чувствует.

— Принимай, Йотаута!

Каролис не может оторвать глаз от вишенника.

— Ты слышишь, Йотаута, принимай мешок.

«Встать да пойти в сени», — прикидывает он в мыслях, но сидит не шелохнувшись, как с петлей на шее… И опять, и опять…

— Зову, зову, а он…

Женщина волочит по земле неполный мешок, ставит у ног Каролиса на лужайку, хлопает руками по юбке, стряхивая муку.

— Только никому в деревне ни гугу, — предупреждает. — Даже моему. Он-то все еще гонит, скажу я тебе, потому и рожь сеет. Но с этих нескольких соток лишь для отвода глаз молотит. Достает и не столько еще…

— Послушай, соседка, — прерывает Каролис, наконец посмотрев на нее. — Тогда, давным-давно… когда я еще… в тот последний вечер к вам заходил. Был уже поздний вечер…

— Ты моего из-за семян прижал, хорошо помню.

— Рассказывал он тебе?

— Я сама слышала.

— Ты тогда лежала на кровати. Ты спала.

Женщина садится рядом на ту же самую твердую покрышку, поправляет платок, громко дышит.

— Сейчас уже не те времена, можем и поговорить. Не спала я, Каролис.

— А почему твой муж так?.. Он меня вытолкал в дверь. Просто вот так выталкивал…

— Скажу… В тот вечер должны были прийти за самогонкой эти… из леса. Моему приказывали, и он для них гнал иногда. Не без греха он, тебе одному говорю, хотя кто в те времена не грешил. Разве нам хотелось, чтобы эти застали тебя у нас в избе?

Опираясь на руки, Каролис с трудом встает, его взгляд снова устремлен на вишенник.

— Вот на язык подвернулось, и сказала. Стоит ли поминать то, что быльем поросло?

— Живо еще, живо, — говорит Каролис.

— Что живо? — пугается женщина.

— Все живо, соседка.

— Говоришь, а понять нельзя. Хотя ты всегда такой был, может, потому я в тебя и втюрилась когда-то, только ты на меня и краем глаза не смотрел. Где уж, батрачка Банислаускаса! Тебе жена нужна была с хозяйством. Погоди, Каролис, ты же муку забыл.

Каролис останавливается. Ему хочется уйти, побыстрей удалиться от этого дома, не оборачиваясь, но что он скажет матери? Наконец, при чем тут ржаная мука? Она даже не из рук Швебелдокаса. Его жена насыпала, принесла и поставила. Неси, Каролис. Бери и уноси.