Осенняя паутина

Она болтала, и вода, журча и всплескивая, падала ей на руки и из чашки умывальника в ведро. И в этих всплесках и переливах воды было что-то общее с её говором, столь же однообразное, утомительное, скучное.

Тем, что она умывалась при них, она сразу установила свою интимность с этим домом, хотя, конечно, делала это неумышленно. И, вытирая свои полные белые руки, глядела то на одного, то на другого брата, фамильярно улыбаясь обоим, как будто давно сжилась с ними и уверена, что они считают её своею.

III

На Пасху приезжали соседи, но без жён. Значит, уже знали все. Это, видимо, раздражало Вячеслава. Он держался с ними сухо, почти вызывающе. Представляя Эмму, как гостью, он не хотел скрывать своих отношений с нею. Представляя ей гостей, он с особенным ударением называл её баронессой, и все отвешивали ей почтительные поклоны, даже исправник, который не мог не знать, какая она баронесса.

И в этот вечер, за столом, гости не стеснялись пить в её присутствии так, как мужчины пьют только в своей компании; скоро забывали двусмысленную почтительность и явно злоупотребляли её титулом, особенно, когда просили чокнуться с ними.

Вячеславу красноречивыми намёками и взглядами старались выказать одобрение и зависть. То и дело впивались в её пухлые руки жадными всасывающими губами.

Все это оскорбляло Севу, и он мучился и за себя, и за покойную, и за брата, а впереди ждал ещё худшего и ещё более мучительного.

За ужином она держала себя хозяйкой, и это также коробило Севу и мучительно вызывало сравнение с прошлым, когда это место, ещё так недавно, занимала другая, и все при ней было так чисто, так легко. Минутами у него поднималась неутолимая злоба к Эмме. Но он тут же старался убедить себя, что неправ. Она покуда не сделала ничего дурного и, может быть, в самом деле, бескорыстно относится к брату. Но поведение брата, всё с довольной улыбкой принимавшего из её рук, волновало его и снова вызывало раздражение и злобу, но не к брату, а все к ней же, и она становилась ему ненавистнее. Особенно его мучила её манера есть: она как будто ела не только ртом, но и глазами и делала это как-то торопливо и разбросанно, как и все: ткнет вилкой в одно, потом в другое, и тут же забывает о том, чего хотела.

Сева был рад, когда с едой было окончено. Он мог уйти и остаться наедине с собою. Нужно было что-то обдумать, что-то решить бесповоротно.

Но он все медлил уйти, точно для его злобы не хватало ещё нескольких капель и их надо было впитать в себя. Он продолжал сидеть за столом.

Эмма в этот вечер много пила вина. Вино её возбуждало: лицо побледнело, глаза стали красными; она чаще делала ошибки в разговоре, сама смеялась над ними и то и дело взглядывала на Севу.

Один раз ему показалось, что она дотронулась до его ноги своей ногой под столом, он почувствовал волнующую дрожь от прикосновения и встал. Но, может быть, это только показалось?..

Тогда она, прищурясь, бросила на него взгляд, шумно встала и, неожиданно захватив руку Севы, двинулась в гостиную.

Гости пошли за ней. Теперь она не откажется им сыграть и спеть что-нибудь весёленькое, о чем они все время умоляли её.

Рояль стоял покрытый сероватым чехлом. Вячеслав распорядился снять чехол, и чехол содрали, как кожу. Послышался запах пыли и тонкая дрожь потревоженных струн.

Ещё прежде, нем сесть на стул, Эмма уже ткнула пальцами в клавиши, и рояль вскрикнул, как от боли.

Сева посмотрел на брата.

Тот за ужином пил много вина, и лицо его стало красным. И как всегда, когда он много пил, он становился сосредоточенным и злым. Но Сева объяснил бы себе его настроение по-своему, если бы брат не смотрел на неё такими пристальными, несытыми глазами.

Она заиграла какой-то вальс, потом перешла на другое, опять бросила это и стала играть шансонетку, подпевая немецкие куплеты. Во время её пения гости, не понимая слов, тоже подпевали ей и подмигивали друг другу.

Севе хотелось подойти к ней, ударить её, повалить на землю и бить и царапать это пышное душистое тело до тех пор, пока оно не обольётся кровью.

Он был очень силён. Это было у них в роду. И в эту минуту ощущал в себе почти звериную силу, и это ощущение опьяняло его. Оно каким-то непонятным образом связывалось с её затылком, отягчённым пышными волосами, и особенно с этими раздражающими завитками у неё на шее. Сева впился в эти завитки взглядом. Его кулаки сжимались, а в глазах начинало рябить, когда он почувствовал на себе тяжелый вопросительный взгляд брата.

Сева пошёл к выходу. Брат его не останавливал, а нагнулся в это время к Эмме и, криво улыбаясь, что-то шепнул ей. Она кивнула головой.

Сева стоял на крыльце и тяжело дышал.

Лёгкая белая борзая «Пурга» бесшумно подошла к нему и прижалась к ногам упругим сухопарым боком и, вытянув длинную тонкую морду, замерла.

Сева машинально погладил её: она не шевельнулась. Он думал о том, как покойная любила эту собаку, и собака как-то особенно шла к ней. Они вместе всегда Севе напоминали старинную картину, которую он где-то когда-то видел. Может быть, в раннем детстве, когда путешествовал с матерью за границей,