Осенняя паутина

Он в мучительном томлении вытягивался в кровати и ясно чувствовал, что в эти минуты растёт и делается зрелее. Это непонятно пугало его и вместе с тем наполняло волнующей жаждой, ожиданием чего-то сладкого, но зловещего.

Сквозь гул дождя стал пробиваться новый шорох... голоса... Это за стеной. Сева похолодел и весь превратился в слух. Сердце билось. Трудно было дышать. Нет, это журчание и всплески воды в желобах... шорох дождя в ветках деревьев.

Он подошёл к окну, ступая по полу босыми ногами и с радостью чувствуя ночной холод дерева. Осторожно открыл ставни, окно.

Влажный ночной воздух облил его, как водой. Он съежился, а потом с радостью подставил ему всего себя и стал вдыхать его глубокими глотками, падавшими в грудь, как что-то сочное и живое.

Он стал дышать ещё глубже, ещё настойчивее. Вместе с запахом дождя и земляной сырости пахло ещё чем-то особенно приятным и тонким. Он скоро догадался, что пахло почками, лопнувшими от грома, и в этом было что-то до такой степени прекрасное, что хотелось плакать.

И вдруг, дождь сразу остановился, выглянули звезды, как расцветшие после грозы.

Сева с напряжением стал всматриваться в глубь темноты, как сетями опутанной стволами и ветками. Вера так любила гулять ночью в саду, всегда белая, лёгкая во мраке, как видение, как отблеск лунного света. Её нет и никогда не будет.

Это воспоминание заставило его почувствовать холодную пропасть между нею и собою, и сознание вины своей заволокло душу мутью.

Он закрыл окно и снова лёг в постель. Под одеялом его охватил такой холод, как будто ночная сырость налила все тело, и в голове поднялся шум, похожий на шум дождя. Сжался в комок, силясь выдавить из себя этот холод; удалось, стало жарко и как-то, беспомощно, и оттого невыразимо приятно.

«Я, кажется, болен... болен...» — радостно думал он. Стал задрёмывать, и опять перед ним понеслись путанные сны, на этот раз в каких-то радужных переливах и искрах.

Проснулся он поздно, чувствуя лёгкое лихорадочное состояние, но в полном сознании. Дрожащая полоса солнца, как светящаяся паутина, потянулась от щели ставни через комнату, и в ней шевелились и трепетали пушистые оранжевые пылинки, как будто пойманные этой живой паутиной света.

Брат несомненно уже уехал.

Эта мысль напугала его. Как он не догадался уехать вместе с ним! Ведь все равно ему оставаться здесь два дня...

Но разве в этом дело? Разве это изменило бы что-нибудь? Уничтожило бы хоть часть того ужаса, который тяготел над их домом, давил прошлое, грозил будущему! Ему стало так страшно жаль брата, что хотелось какого-нибудь подвига для его избавления, и в этом лихорадочном состоянии приятно было думать о возможности такого подвига, о жертве, о самопожертвовании и, хотя ничего определённого в этих мыслях не было, но они возбуждали и укрепляли его.

Неприятно было умываться холодной водой, но он все же умылся, оделся и только тогда открыл окно.

День весёлый, как молоденькая девушка, сиял смеющейся свежестью, чистотой и лаской. Земля дымилась паром, свет и тени между деревьев с светившимися от влаги ветками, жались друг к другу, как влюблённые, и две бабочки, трепеща в солнечных лучах, гнались одна за другой, то почти сцепляясь вместе, то разлетаясь в притворном испуге.

Он выставил голову на солнце. Тепло лучей охватило все лицо, и дыхание захватило от острого ощущения полноты и сладости жизни.

Но это ощущение тотчас же померкло. Он провёл рукой по волосам: спереди волосы уже успели нагреться от солнца и были теплы, а с затылка ладонь ясно чувствовала их холодок.

Ему хотелось пить и именно — горячий чай с лимоном. Для этого надо было выйти в столовую. Но он долго не решался переступить порог своей комнаты, останавливался перед дверью, глубоко переводил дух, и все это объяснял своим нездоровьем. Только когда часы пробили девять, он рассердился на себя за эту нерешительность: наверное, Эмма ещё не встала, она встаёт позже. Притом же, конечно, они вчера ночью не скоро расстались.

Сева поёжился и закусил губу.

Он был поражён, когда, войдя в столовую, увидел Эмму. Она там на спиртовке подогревала кофе, одетая на этот раз в голубой капот, и при виде Севы весело улыбнулась ему и закивала головой.

— Я хотела нынче сама напоить вас кофе, — ответила она на его изумлённый взгляд, — и потому так рано проснулась.

— Брат уехал?

— Да, давно... Рано утром, в шесть часов.

— Вы провожали брата?

— Нет. Но я сказала себе проснуться в семь часов, и проснулась в семь часов. Для того я вчера раньше легла спать и так крепко спала, что не слышала грозы.

Она рассмеялась.

— Я так боюсь грозы. Ах, если бы я слышала, что гроза, я бы не спала всю ночь. Вы не боитесь грозы?

— Нет. Я люблю грозу.

Она широко раскрыла глаза и как-то по-детски выпятила губы.

— Э, нет, я люблю, когда небо не сердитое, а весёлое, как сейчас. Я сама весёлая и люблю смеяться. Ну, садитесь, я вам буду наливать кофе.

— Благодарю. Я хочу только чаю.

— Но вы утром всегда пьёте кофе.

— Сегодня мне хочется чаю... Чай ведь есть? Вы не беспокойтесь, я сам себе налью.