Осенняя женщина

Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.

— Что я, обманываю? — упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.

Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.

Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.

И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.

— Впрочем, у тебя еще есть шанс, — говорю я. — Ты вот что, брат… Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?

— Женятся только девчонки, — безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.

Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.

МОЙ ЗНАКОМЫЙ КОМАР

Я просыпаюсь от знакомого зудения.

— Вали, вали отсюда, — говорю я спросонья. — Нечего тут пристраиваться.

Что-то проворчав, он продолжает умащиваться у меня в ногах.

— Пшел вон, — говорю я уже сердито и взбрыкиваю ногой. — И поогрызайся еще у меня.

Он нехотя сползает с кровати, медленно, выжидая, бредет к креслу, неторопливо вскарабкивается на окно и там застывает, на подоконнике, с выражением укоризны на физиономии, как я это чувствую в предрассветном полумраке.

— И нечего ждать, — продолжаю я. — С окном ты уже научился управляться, так что, давай, стартуй.

Он еще секунду медлит.

— Ну, — говорю я грозно.

И он обваливается вниз.

Старушка, бдительно неспящая на первом этаже, тут же сигнализирует:

— Мало тебе места — по газонам шляешься!

В ответ только чавканье. Должно быть, что-то спер, пока летел вниз. И я еще долго не могу заснуть, думая о нелегкой его судьбе и о недолгом комарином веке.

Но едва мне все же удалось заснуть, как деликатный стук в оконное стекло вновь будит меня. Он стоит на подоконнике и мелко трясется. Осень. Беда. Жалко его, стервеца. Но ведь кровопивец, черт!

Я открываю окно, и он проскальзывает в щелку. На его носатой роже изображено смущение. Он встряхивается, как собака, — и во все стороны летят брызги. Он испуганно глядит на меня.

— Ладно, — говорю я миролюбиво, — черт с тобой, устраивайся. Но на кресле. И не дальше. А вообще-то я не пойму — у меня что, гостиница?

Но он уже торопится залечь в кресло, шелестя крыльями.

За окном слышны вопли первых воробьев. Он поднимает голову, взгляд его исполнен мстительной злобы.

— Смешно, ей-богу, — говорю я. — Спи. Тоже мне «Фантом». Истребитель куриц.

Сегодня можно поспать подольше. Выходной. И это наше любимое время года.

Проснувшись и легко позавтракав, я вдруг ощущаю припадок педагогических судорог.

— Вот что, любезный, — говорю я ему. — Если хочешь, чтобы порядочные люди имели с тобой дело, переходи, пожалуйста, на травоядение. Ну-ка, для начала!

И я сую ему под нос листочек герани. Он с отвращением отворачивается. Я проявляю настойчивость. Он вынужден уступить грубому нажиму. С предсмертной тоской в глазах он начинает жевать.

— Ну? Не помер? Запей.

Я подаю ему оставшийся холодный чай, и он всасывает его из стакана со стремительностью исправного насоса.

— Вот теперь можно и прогуляться. Только ты, брат, пожалуйста, через окно, — говорю я, когда он пытается протиснуться вслед за мной в дверь. — Мне что, но вот соседи не поймут.

В нашем квартале его почему-то не жалуют, хотя и привыкли. То ли в характере его необузданном все дело, то ли в шкодливых замашках, но — не любят. Странно и то, что сам он привязан к нашему району. Почему? Высказывалось предположение, что всему виной безответная любовь. И я от души веселюсь, представляя его на коленях перед возлюбленной. Ее милый образ воображение тут же мне живописует. Впрочем, я отношусь к нему хорошо, и он знает это, и платит тем же. В своих прогулках в окрестных рощицах я могу не опасаться чужих комаров — у меня надежная защита.

Мы входим в тень деревьев, и я тут же теряю его из виду. Я прекрасно знаю, что бы это могло означать. Что ж, придется ругаться. И когда он появляется из кустов довольный и облизывающийся, я просто вынужден произнести небольшую речь. Направленную против перманентного грехопадения этого мерзавца.

— Послушай, — говорю я, стараясь быть объективным. — Я понимаю, что такова твоя подлая порода. И я далек от мысли переделать ее двумя-тремя словами. Но не прошло ведь и получаса после того, как я пытался вбить в твою тупую башку мысль о прекращении того гнусного кровососания, которым занимаешься ты и твои соплеменники. Во всяком случае, ты мог бы предаваться вредным привычкам в другое время. А не тогда, когда нам предстояла чудесная прогулка.