Осенняя женщина

— В каком?

— В глупом, развязном… Пиши — пропало. У вас с ней ничего не получится.

— Значит, придется разговаривать глупо и развязно.

— Не испытывай мое терпение!

— Ну, хорошо. Позвонил. Что дальше?

— Пригласишь куда-нибудь.

— Хорошо. Приглашу.

— Куда? Уже решил?

— Это сейчас надо решать?

— Конечно! Я же должна знать!

— Давай паклю… Домой, конечно.

— Ты с ума сошел! Я же тебе целый день толкую — она не такая… Сходите на выставку, погуляйте…

— А знаешь что? Приглашу-ка я ее к тебе. Вот и будем вместе конопатить. Или картошку копать. Смотри, уже дожди зарядили, погниет все, не управишься…

— Ох-хо-хо… Нет! И вообще, что ты себе думаешь? Женщина тебе кто?

— Товарищ, соратник… в различного рода схватках.

— Картошку копать… Это ты брось. А ты на что?

— Хорошо, если она такая идеальная, то почему не замужем, а? Почему?

— Ты не хуже моего знаешь, как не везет таким женщинам. Ка-та-стро-фи-чески! Вам же все вертихвосток подавай.

— Ты прямо как старенькая страха рассуждаешь. Не рано ли?

— А ты думаешь, мы с тобой молоденькие? Посмотри на себя. Неустроенный, неухоженный. Все порхаешь, а морщины-то уже…

— Ну, спасибо. Только почему бы тебе о себе не позаботиться? А ты — о ней…

— Да что я? Промаялась, привыкла. Дочка уже, слава Богу, большая, в школу ходит… А ей… Ей тяжело. Таким женщинам всегда тяжело, а уж в наше-то время… Она такая… Беззащитная.

Мы уже сидим в продуваемой сквозь щели в бревнах кухне и пьем чай на мяте. В окно видно, как под фонарем в глубине сада сидит ее сумасшедший брат. Он быстро-быстро курит и лихорадочно крутит ручку настройки давно сломанного приемника.

— Ну?

Она смотрит грустно и устало.

— Позвонишь?

— Позвоню. Только я ничего не обещаю.

— Нет, нет, — торопливо успокаивает она. — Если не понравится, никто тебя силком никуда не потащит. А послезавтра я тебе перезвоню. Расскажешь мне все, хорошо?

— Угу. Все-все расскажу. С пикантными подробностями.

— Ну, иди, — вдруг сердито говорит она. — Мне брата надо кормить. Он не любит посторонних.

Я иду к калитке, вспугивая по пути птицу со стены дома. Наверное, того же дятла. Протяжно вскрикивает у станции электричка. Сзади, над двором, слышен зов:

— Сережа! Сереженька! Иди обедать… Иди, не бойся. Нет никого…

АРТЕК

— Извините, — сказал я, боясь ошибиться, и тронул ее за рукав.

А вот с извинениями надо было подождать, поскольку она вздрогнула, поскользнулась на обледенелых ступенях магазина и чуть не упала. Но удержалась, нелепо расставив ноги, застыв и крепко прижимая к груди бутылку.

— Ах твою, — сорвалось с ее губ вместе с клубами новогоднего пара.

Раньше, лет двадцать пять назад, она и представить себе не могла, что сможет выговорить такое. И не могла себе этого представить именно она, Ленка Усова, круглая отличница и вечный председатель совета отряда, дружины и секретарь всяких там организаций, распекавших нас за двойки и недостойное поведение, отдающее запахом дешевых сигарет. Не знала она тогда таких слов. Вернее, знать не хотела. И не хотела знать, что заигрывать с парнями гораздо интереснее, чем сидеть за учебниками.

— А правда, что у тебя не было ни одной четверки? — спросил я, когда мы уже сидели в ее крохотной кухоньке в однокомнатной квартире, куда она затащила меня запросто, затащила как бывшего одноклассника, сразу признав в потрепанном, давно сгинувшем в безвестность бедолаге того самого Рыжего, что дергал ее за косички, а затем еще нахально просил дать списать контрольную.

— Правда, — гордо сказала она, по-девчачьи вздернув тот же остренький носик, который раньше казался мне таким ехидным и вечно лезущим не в свои дела.

— Фью, — присвистнул я все с тем же полузавистливым недоверием, все еще живущим в том далеком прошлом. — Ну, ты даешь…

— Давала, — сказала она.

Тикал расхлябаный будильник, из крана тихой струйкой падала вода, мы пили холодную водку и с хрустом закусывали прихваченной льдом капустой, принесенной ею с балкона.

Она рассказывала мне историю своей жизни, о том, как умер младенец-первенец, о том, как последовал выкидыш, как пил муж, как ругались и дрались, как закончила институт (с отличием!), как вышла замуж второй раз, как и второй пил, как ругались и дрались… Рассказывала не стесняясь и не кокетничая, как близкой подруге, как мужику-собутыльнику. И выяснялось, что ничего она в этой жизни не пропустила за учебниками, всего хлебнула-отведала.

Выплакивал и я свое — о двух женах, о детях-безотцовщине, о несбывшемся. Со стороны, наверное, могло показаться, что мы каждый бубним свое, не слыша друг друга. Может быть, иногда и не слышали, но чувствовали, что слова падают не в пустоту, и произносятся не напрасно…

— А помнишь…

— А помнишь…