Осенние дожди

«Я их в стороне держу. Чтобы сразу хозяев не напугать.— Огляделась.— А где же твоя хозяйка?» — «Соску сосет,— отвечаю. А сам от нее взгляда отвести не могу, ну будто завороженный какой. Потом все ж таки спохватился. — В капусте не в капусте, а первым делом твоих капустных отмыть-отпарить надо, а то на них вся пыль Советского Союза». — «Не все ж такие добрые, как ты, попадались,— оправдывается она. — Иные дальше сеней не пускали».

Ладно, согрели мы на кирпичах во дворе шестиведерный бак воды, я его без надобности приобрел, не думал, что когда сгодится, а вот, видишь, и он к делу пришелся. Попросил у соседей корыто, из своего солдатского энзэ достал кусок немецкого хозяйственного мыла, между прочим, скажу тебе, дрянь преужаснейшая, и давай мы скрести-отмывать пацанов.

Гляжу, ничего ребятки получаются. Русенькие, веселенькие. И все — славяне. Один только, самый старший с этаким узбекским разрезом глаз. И главное, заметь — им-то тоже эта возня понравилась: визжат, ладошками по воде шлепают, смехом заливаются, что твои колокольчики. «Вот думаю, и в моем доме жизнь зазвенела...»

Бак снова налил, говорю:

«Теперь ты давай себя самое улучшай. А я пока пойду к соседу, на бревнах покурим».— «Ну пойди»,— отвечает.

Спрашиваю: «А белье-то у тебя какое имеется?»

Я же приметил, что в узелке у нее одно ребячье. Качает головой: «Откуда?»

Вот задача! Ругнулся мысленно: жалко ведь, свое — не чужое; достаю из чемодана пару солдатского бязевого.

«На, говорю, может, сгодится. Обрежь-укороти, ежели что».

И ушел. Часа через два возвращаюсь, стал на пороге — глаза протираю. Вроде и мои дворец и не мой. Спрашиваю: «Может, это я не туда по ошибке забрел?»

А пацаны: «Туда, дяденька, туда!»

Представляешь: в комнате чисто, как с сотворения не было. Полы выскоблены; даже кленовые ветки зачем-то нарезаны и в пустом кувшине на подоконнике поставлены. Красиво...

Пацаны за столом в рядок сидят, от меньшего к большему, как диаграмма наших достижений. Сидят, кипяток кто из чего дуют: кто из моей солдатской эмалированной кружки, кто из чашки, а младший просто так, из тарелки тянет и от удовольствия причмокивает. И около каждого по ломтику хлеба, ну чуть побольше почтовой марки.

И она, понятно, тут же, с ними. Посмотрел я на нее, и все во мне оборвалось, куда-то вниз покатилось. Лицо у нее персиковое, смуглое такое, в золотистом пушке. Глаза синие — зажмуриться хочется. Брови чуть вразлет, к височкам приподняты. Глядит на меня смеющимися глазами: видать, понравилось ей, что я этаким остолопом стою.

Да оно и понятно, какой женщине не в удовольствие, ежели ею вот так любуются?

«Садись, говорит, к столу, хозяин».

И смеется. Я малость опамятовался, тоже смеюсь.

«Хозяин-то, видать, неважнецкий, если вы тут пустой кипяток дуете. Кулеш же в печке преет!»

И выставил на стол все, что в запасах держал: банку американской тушенки — мы ее называли «второй фронт», помнишь? сахар-рафинад; даже лярд, помню, зачем-то приволок, а в довершение — трофейный немецкий шоколад «Хильда». Пацаны на все это смотрят, притихли, а глаза у них стали — в пол-лица, честное слово! Те глаза, наверное, мне душу и перевернули.

«Наваливайся, — командую. — И чтоб ни крошечки на столе не осталось!»

Уговаривать их не нужно: уплетают, аж скулы трещат. Только старшенький, Игорешка, у всех всего по кусочку отобрал, в стороне сложил: на завтра. А я ему:

«Ешь, говорю, не откладывай. Будет день — будет пища».

Говорю это, а у самого, веришь, губы пляшут. Будто и не мои вовсе.

Ладно. Сидим мы с нею, переговариваемся, и такое, понимаешь, у нее счастливое, тихое лицо, так она вся светится, что я не выдержал, встал.

«Вы тут чаевничайте. А я пойду на крылечке подымлю».— «Дыми здесь,— отвечает.— Не пристало хозяину привычки менять».

Я все-таки вышел. Ночь была, скажу тебе,— второй за всю жизнь такой не помню. Сплошь в звездах. Сады но Дону созрели — август же; слышно, как яблоки в росную траву падают. Девчата где-то поют, да так трогательно... У нас на Дону девчата, скажу тебе, первые по России песенницы.

А я сижу, слушаю, думаю: «Ах ты фриц, распроклятый ты фриц! Сколько же ты у нас лучших лет отнял и загубил ни за что ни про что!»

Потом мысли на другое повернули: ничего, расплодится парод, размножится, все себе вернем: и счастье, и богатство. И еще думаю: «Так ведь и я еще не старик. Двадцать шесть лет, из них шесть — армейских,— какие годы?»

Слышу, дверь за спиной скрипит. Вышла гостья моя, рядом на порог опустилась.

«Не помешаю?» — спрашивает. «Какая помеха,— отвечаю.— Ночь слушаю».

Молчит, только все в курточку старшенького своего плечи кутает. И. непросохшие волосы так пахнут — голова кружится.

«Ребятишки — что, уснули?» — спрашиваю. «Только до подушки добрались».

Помолчали. Мне хочется расспросить ее о главном, и, чувствую, робею. «Вот чертовщина,— злюсь на самого себя.— Никогда со мною такого не было!..» Потом все-таки спрашиваю:

«И давно вот так идешь?» Вздохнула: «Второй месяц».— «К мужу?» — «Муж,— говорит,— далеко. В братской могиле, под городом Великие Луки».