Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

Надя хмыкнула, поняв, что Гоша пытается отвлечь её от грустных мыслей, развеселить. Но получилось у него это несколько неуклюже, даже грубовато. Впрочем, Надя давно привыкла к его ментовскому юмору и не обижалась.

— И что, не вызвонил? — усмехнулась она.

— Так лучше тебя мне всё равно не найти. Нет таких ни одной. На всём белом свете.

Вдруг Надя принюхалась и наморщила носик:

— Ты что, мусор забыл вынести?

— Это… Я мусор вынес. Утром ещё.

— А чем так… пахнет? Накурено, и мусором каким-то…

— Я сам — мусор, — пошутил Мотовило, — тут, видишь какое дело, родная… У нас… э-э-э, в некотором роде, тоже полна изба народу…

— Не поняла.

Надя решительно встала и прошла через зал в спальню. Убедившись, что ни в зале, ни в супружеской опочивальне никого нет, вернулась в прихожую.

— Они там, — Мотовило сделал страшное лицо и указал пальцем на закрытую дверь в кухню.

— Проголодались? — с иронией в голосе произнесла Надя и открыла дверь.

Сидящие за кухонным столом Окрошка и Альфред поднялись. Вернее, встал Альфред, а Окрошка только попытался, но не смог, он был уже изрядно пьян, а костыли стояли в углу, за спиной, но он не мог вспомнить, куда их поставил.

— Здравствуйте, — поздоровалась Надя.

Окрошка икнул и судорожно кивнул головой:

— Здрасьте.

— Добрый вечер, — поздоровался Альфред, смущённо улыбаясь, и вдруг замер, улыбка сползла с его губ, а смущённость сменилась растерянностью. — Наденька?

— Альфред… Аркадьевич? — Надя тоже растерялась.

— Э, да я вижу, вы знакомы, — удивлённо произнёс Мотовило.

Надя покраснела и сказала Георгию, словно оправдываясь:

— Альфред Аркадьевич работал на «Искре»…

— Он и сейчас там… в некотором смысле, работает, — Мотовило подошёл к столу, и, взяв свою рюмку, залпом выпил, — а когда он там работал в прямом смысле, у вас, естественно, был роман.

— Нет! — ответила Надя излишне поспешно, — Никакого романа между мной и Альфредом Аркадьевичем не было.

— Честное слово, Георгий Иванович, — поддержал Надю Альфред, — не было. Ничего такого не было.

— А эдакого?

— Да вообще ничего! — воскликнул Альфред с жаром и тут же осёкся, натолкнувшись на напряжённый, но слегка насмешливый взгляд серых Наденькиных очей.

— Да ладно, неважно, — сказал Мотовило, — было, не было. Если и было, то давно, — и подумал про себя: «Впрочем, я и сам знаю, что ничего эдакого не было. Чай, девицей Наденьку взял».

И ещё одна тревожная мысль пришла в его голову: «Лишь бы сейчас ничего неожиданного не приключилось, не вспыхнуло бы чего между ними. Искра какая-нибудь. Не вспомнилось бы старое увлечение!».

А вслух майор сказал:

— Помнишь, родная, я рассказывал тебе грустную историю о человеке, которому изменила жена, и он стал бомжом? Сидоров такой, помнишь?

— Помню, — ответила Надя.

— А Альфред Аркадьевич именно тот герой-любовник, из-за которого всё это и произошло. Потом он, Альфред твой… Аркадьевич, стал её мужем. Гражданским. Недавно Екатерину Сидорову убили пархомовские бандиты. Я тебе про это убийство тоже рассказывал. Сидоров и Альфред хотят Пархому отомстить. Поэтому они пришли ко мне, и я им собираюсь помочь.

Надя с тревогой взглянула на мужа, потом перевела взгляд на Окрошку.

— А этот человек и есть Сидоров?

Окрошка вспомнил о костыле, вытащил его из угла и поднялся.

— Меня звать Окрошкой… Нет, — одноногий бродяга на мгновение замолчал, вспоминая настоящее имя, — Петром меня звать. Петром Васильевичем. А фамилия моя Грохотов. А Сидоров Ляксей Ляксеич — он наш старшой. Ляксеич — голова! Он ушёл ненадолго, но скоро вернётся. Он недалеко здесь, в двух кварталах. В гостинице. К тестю своему пошёл. Вот придёт, и мы с ним отправимся Пархома мочить. В сортире.

— В каком сортире? — спросила Надежда.

— А не важно, в каком. В каком поймаем, в том и замочим! Вы, дамочка, мою фамилию запомнили? Грохотов. Скоро она прогрохочет на весь этот город! — с пафосом скаламбурил Окрошка.

И вдруг прогрохотал взрыв. Где-то недалеко. В двух кварталах от того места, где они разговаривали.

— Граната, похоже, — сказал Мотовило.

— Здорово, Мрак. Спишь?

— Никак нет, — по-военному ответил полковник Мараков, стирая с лица остатки сна и выбираясь из-под тёплого одеяла, — работаю. Дел накопилось — масса. Дня не хватает.

— Работаешь с бумагами? — хохотнул Пархом.

Полковничья жена Елизавета Елисеевна, дама неопределённого возраста, обладающая невыразительной внешностью, при наличии довольно внушительных, под стать супругу, габаритов, которую тоже разбудил поздний звонок, злобно сверкнула на мужа глазами из-под тяжёлых припухших век и выключила ночник.

— В кабинет свой иди разговаривать. Ни днём, ни ночью… — сиплым со сна голосом проворчала она.

Полковник прикрыл трубку огромной ладонью, чтобы собеседник ничего не услышал, и огрызнулся:

— Да пошла ты на хер, корова старая.

Нащупав в темноте тапочки, он сунул в них ноги, и, тяжело ступая, так что зазвякали пузырьки и баночки жёниной косметики, стоящие на красном итальянском комоде, пошёл на кухню. Даже толстый иранский ковёр не смог заглушить или смягчить грозную поступь начальника городской милиции.