Осенний поход лягушек

Итак, вначале захвати дух своей гибельной решимостью (да куда он, да с ума сошел), а потом заставь любоваться своим рискованным искусством на большой высоте.

Интересно бы только узнать, новичок он, недавно научившийся кое-чему, или опытный альпинист-скалолаз.

Отчего так волнует всякое проявление легкости, свежести, искренности, но не там, в прежние времена, а здесь, рядом; как благотворны эти свидетельства среди выцветающей обесцвеченной жизни, значит, еще что-то может случиться, значит, не исчерпаны вытоптанные, засыпанные битым стеклом пустыри. И наоборот, обычно сверстники и современники тоже не безучастно вмешиваются своими неудачными худ. текстами в мою жизнь. Да мне-то какое дело, да я-то причем, а притом, что вот тут похоже, и я могла бы написать такую гадость, неужели могла бы? И уже начинает казаться, что могла; и вот уже не подняться с дивана, отсыпаюсь целый день около кулька обгрызенных сухофруктов, а завтра на работу, вот и прошли выходные.

Теперь не так, давно не так. Мои ранние утра теперь никому не отдам.

Да что же я сижу, когда такая музыка по части сорваться с места, да задать жару всем на удивление (чья это такая выискалась, раздайся народ, меня пляска берет)?

Тут, конечно, можно быть поосмотрительнее, эка невидаль — сорваться с места.

Не велика заслуга потреблять черные консервы воспламенения. Что завестись от поп-музыки, что от поп-книжки.

Конечно, следует шагать под музыку собственного оркестра (Торо), и что уж тут хорошего — воспламеняться от чужих ударников или пустых дачных бочек нового любимого писателя.

Однако ничего не поделаешь; независимость и самостоятельность — твердим мы. Но что бы мы делали без этих счастливых опор, вовремя случившихся предзнаменований; однако не похоже ли это на горох без опоры; как он, бедный, начинает раскачиваться даже в безветрие, как шевелит он своими усиками, а то вдруг ухватится за сочную травку мокрицу, поползет за ней по земле и пропадет, если не натолкнется на что-нибудь более подходящее.

Жизнь разложилась на аргументы: все плохо — все пропало, или: не так уж и плохо — еще можно что-то сделать, еще может появиться нечто живое и новое, а значит, и я не пропала.

Но нельзя же так поддаваться внешним событиям, скажете вы. К черту среду, доказано, что среда ничего не значит, но если речь идет всего лишь о заглохшем одеревеневшем овоще, а не всеволожском дубе. Просто до поры до времени оставили меня в покое, а осенью возьмутся и допекут, пойдет все по ихнему образцу.

Ладно. И не такое бывало. Мы встаем, утираем полотенцем лицо и выходим на улицу. Пора закрывать на ночь огурцы. Пока обрабатывался поучительный гороховый пример, цыганская корова вломилась в огород (наш с краю) и объела весь цветущий горох на грядке. Уцелело немного.

Зато рядом пышно разрослась кавказская кудрявая трава кинза (кориандр).

После ухода с дурацкой работы я как будто приходила в себя; укутанная в зимнее, вылезала из дома, плелась в сторону леса, садилась на первом же пне или поваленном дереве и часами грелась на апрельском солнце, с сочувствием смотрела на синиц (теперь я знаю, что синицы для санаторных окошек и аллей), потом, вздыхая, поднималась и тащилась домой — какое счастье, неужели все позади — так идут домой довольные своей жизнью одинокие люди, вспомнив, что в подарочной коробке еще кое-что осталось, и потом долго и с удовольствием пьют хорошо заваренный чай, всегда из одной и той же чашки.

Однако пора вылезать из укрытия.

В деревне Румболово на Нагорной улице поднимаем капюшон и глядим на все четыре стороны.

Вчера был выметен мусор из служебного стола и было покончено с позорной арифметикой «семь и еще раз семь», и пускай эта еще одна школа остается и производит новые наборы. Когда-нибудь мы туда забредем, в эти переулки.

Вот здесь, на Басковом, на проезжей части, был вырван клок заячьей шерсти из шубки толстомордой Сталинки, она вылетела из дверей школы и бросилась наперерез автобусу номер шесть к дому напротив (счастливая, живет ближе всех), благополучно оторвалась от преследователей и была такова.

Завернем-ка на минутку в нашу 193-ю. Мне нужно проверить одну вещь. Так и есть. Мемориальной доски нет. То, что было написано золотыми буквами, оказалось ложью.

Нельзя сказать, чтобы мы учились читать по этой доске, но некоторым удавалось, зная ее наизусть, втереть очки ожидающим в вестибюле взрослым. Такой болван, прежде чем на него натянут цигейковую шапку со шнурком под подбородком, успевал увернуть свою голову и, как будто впервые увидев эту огромную доску, застывал перед ней и начинал громко читать. Так наша Тайпи, когда ее зовут, чтобы взять на сворку, и она знает это, вдруг делает вид, что на этом болоте еще не все потеряно. Она снова выводит потяжку к давно известной сидке, будто не она полчаса назад спорола с этой кочки бекаса.

Это был чей-то младший брат, Филиппок, но в нашу школу его бы не взяли. Наша школа была женская.

Интересно, что теперь там. А неинтересно.