Осенний поход лягушек

Часам к десяти я вернулась, бросила добычу посреди комнаты, уселась на лавку.

Хозяйка покосилась на дичь и продолжала заниматься своим делом у печки. Пришлось самой браться за ощипывание. Наконец закипела вода, она равнодушно швырнула синие тушки в чугун и задвинула его в печь. Мелькнула сморщенная черная лапка, скорее похожая на лягушечью, чем на лакомый кусок благородной дичи, зашипели от пролитой воды угли. Вдруг меня потянуло на волю.

Утро еще не кончилось. Я подхватила вещмешок, попрощалась с хозяйкой, в сенях забрала одностволку и вышла.

Она пошла вслед за мной, что-то бормоча.

— Что вы говорите? — переспросила я.

— Открытку, открытку, — бормотала она.

— Какую открытку?

— Напиши на Пашнево.

— Я-то напишу, а кто ее принесет?

Мы постояли перед домом. Весь пригорок был подрыт и истоптан кабанами. Похоже, что они минувшей ночью погуляли под окнами.

— Кабаняры, кабаняры, — она заговорила быстро, непонятно: какие-то люди, какие-то начальники, какие-то с папиросами, пришли яблоки обирать, и снова — кабаняры с мешками.

Я махнула рукой и пустилась прочь с пригорка. Прощай, тщедушная, но стойкая отъединенная жизнь. Открытку к празднику ей принесет рождественский подсвинок.

Скоро я миновала Вакарино. Ну и расковыряла она топором, истопила всю округу.

Начались поля. Они были бескрайние и вдавались как заливы в сушу. Каждое поле, окруженное лесом, соединялось с другим, таким же.

Кругом заливались жаворонки. Первого жаворонка я услыхала сразу как приехала, но тогда его песня почему-то. отозвалась во мне болью, и я старалась забыть про нее.

Я поняла, идея жаворонка — как ни в чем не бывало. Как всегда, он прилетел к нам, будто не было зимы, морозов и метелей; и мы, замшелые шубы, пережили еще одну леденящую зиму, клочьями вылезает мех, вылетают бесшумные моли. Конечно, над не вспаханными еще полями трепыхались легкими мячиками жаворонки.

Да, да, жаворонки. Значит, как ни в чем не бывало. А как же живой мертвец. Колымский охранник настиг далеко от лагеря беглого, отрубил ему обе руки и унес с собой (на месте разберутся, снимут отпечатки пальцев и дадут награду), бросив умирающего на снегу, но тот пришел и встал на пороге барака; его накормили горячим супом, обернули телогрейкой, но скоро явилось начальство, и его увели.

Как можно писать по-прежнему, делать вид, что всего этого нет. Сбежать в свою какую-нибудь местность и литературно ее обживать и отапливать, как Пришвин или Паустовский, знать ничего не знаю, вот есть же еще паромщики, старые лодочники, перевозчики, лесные объездчики, и где-то слышны песни девушек (редактор переправит — «колхозниц»), вот тут у меня синицы долбят один и тот же большой кусок желтого прогорклого сала.

Над не вспаханными еще полями трепыхались легкими мячиками жаворонки. Негодование, боль, любовь — все это бьется одновременно горячим комком; то возобладает любовь — и жаворонок кругами поднимается все выше и выше, пока не исчезнет из глаз, но нельзя жить как ни в чем не бывало, всегда с ним негодование и боль, и тогда жаворонок неудержимо теряет высоту, но еще поет, машет крыльями, чтобы замедлить падение, но вот он уже на земле, затерялся среди прошлогоднего сора.

Я подождала, пока неутомимая птица снова взлетит и. пойдет набирать высоту, и отправилась дальше.

Иногда старое дерево домов так сильно чернеет от беспрерывных дождей, что кажется обгорелым. Когда приближаешься к незнакомой деревне, это особенно бросается в глаза.

— Тут что, пожар был? — чуть было не спросила я своих попутчиков, когда показались первые пашневские строения.

Конечно, мы съездим туда еще и еще, и этой осенью и зимой, но настанет такой момент, когда документальная повесть будет закончена, путевые заметки написаны и ничего больше вставить уже будет нельзя. За это время произойдет еще одна подвижка льда, что там в Пашневе? Закончат дорогу, пустят регулярный автобусный рейс, приедут туда цветущие невесты и скажут: не хотим больше нигде жить, а только в Пашневе, и вернется туда советская власть, и почта, и телеграф, и телефон, и пойдут там играться безалкогольные свадьбы.

Однако как быстро я распорядилась.

Ничто не обходится без примерки. И чужое окно с уютной лампой и книжными полками, и встречная пышная ушанка, и двойные острожные ворота, медленно выпускающие спецмашину — кого там везут, от тюрьмы и от сумы не зарекайся! — и дикая утка на Неве среди льдов, и плотное облако под самолетом (непременно выдержит, вот бы поваляться на его перинах), будки стрелочников — блеснет зеркало на голом столе, повернется в окне, заслонив все внутреннее великолепие своего жилища, чудная железнодорожница, какая тишина установится сейчас на этом глухом переезде. Случались также, и не раз, то прививка многодетности (семья приятеля), то гибельной самоотверженности.

Есть люди благоухающие, а есть люди заразные.