Осенний свет

– И как же считается, это все правда? – спросил Льюис.

– Про Итена Аллена что ни рассказывают, все правда, – ответил Джеймс. – На то он и герой.

6

Причин, побудивших старуху выйти наконец из комнаты, было несколько, из них та, что войну она – формально по крайней мере – выиграла, была последней. Она ее, в общем-то, даже и не заметила, свою победу. Джеймс поднялся в ванную и, проходя на обратном пути мимо ее двери – Льюис малярничал, и дверь была отперта, он объяснил, что иначе не может ободрать всю краску, так что пусть она, пожалуйста, дверь откроет, – Джеймс подошел и сказал:

– Эд Томас говорит, что телевизор – замечательное изобретение. Выборы смотреть. Я об этом как-то не думал... А он плох, Эд. Сам он так считает, что не выкарабкается.

– Что? – встревоженно переспросила Салли, шире раскрывая дверь и заглядывая брату в глаза.

– По правде сказать, вид у него неважный.

Она повернула голову и вопросительно посмотрела на Льюиса:

– Ему что, хуже стало? – И схватилась за сердце.

Льюис не отрывал глаз от малярной кисти. Он красил косяк двери в ослепительно белый цвет; а ее мнения даже не спросил. Но, раздосадованная, она все-таки вернулась мыслью к Эду и бедняжке Рут. Льюис ответил:

– Очень бледный он. И слаб, как мышь.

Салли даже не заметила, как переступила порог и очутилась в коридоре.

– Бедняжка Рут, – проговорила она. И в тысячный раз с удивительной ясностью вспомнила, как рыдала тогда, в тот ужасный канун Дня всех святых, двадцать лет назад, наполовину со страха, наполовину от горькой потери. Она вошла, а он в кресле, еще теплый, и пластинку на проигрывателе заело – оттого-то Салли и вошла к нему. И, сама не зная как, она вдруг заговорила об этом, заговорила с Джеймсом и одновременно с Рут, которую видела в своем воображении, – Помню, как мне было, когда умер Горас. Я чуть сама не умерла от слез. По крайней мере у Рут обойдется без тайны, ей хоть не страшно будет.

– Что за тайна? – не понял Джеймс.

– Да помнишь, дверь оказалась открытой. Может, это и никакого отношения не имело к его смерти, может, он просто угостил кого-нибудь из детишек – дело было в канун Всех святых – и не успел дверь затворить, как его скрутило. Но у меня тогда долго из головы не шло, и теперь иной раз думается...

Джеймс слушал щурясь, охваченный тревогой.

– Что, если он видел что-то... или кого-то... если его нарочно испугали и от этого у него и случился припадок. Видели же, не могли не видеть, что ему стало плохо, но все равно убежали, и он один едва добрел до кресла и... Наверно, кто-то из детишек. Только как мог ребенок... – Она не договорила. – Ты что, Джеймс?

Старик весь дрожал, пальцы теребили подбородок, на правой щеке часто дергался мускул, будто какой-то механизм вышел из-под контроля. Запульсировала жила на шее, будто сердце убыстрило темп, и что-то такое мелькнуло в его лице, словно бы вспыхнул на миг темный свет.

Льюис подошел и встал у Салли за спиной.

Джеймс отвел глаза вправо и стал медленно, забывшись, поворачиваться вокруг себя на правой пятке. Он сказал;

– Ты мне не говорила, что дверь была открыта.

– Я полиции сказала.

По спине у нее пробежал холодок, и все вокруг вдруг обозначилось резче, отчетливее, словно это сон, а не на самом деле, – сон, который сначала был солнечный и приятный, а потом переменился.

– Но мне-то ты не говорила! – крикнул он.

– Джеймс, – от страха голос ее прозвучал сдавленно, тихо, – объясни мне, что ты думаешь.

Словно издалека, завершая круг, он ответил:

– Объясню, не беспокойся. Дай подумать.

Она покосилась на Льюиса. Без единого слова и жеста он сумел убедить ее, что лучше не настаивать, не надо торопить старика.

Джеймс, описав полный круг, снова повернул направо, словно собрался кружиться дальше, но на этот раз только подошел к лестнице, немного помедлил и стал спускаться в кухню.

– Пойду оденусь, – сказала Салли.

Льюис кивнул.