Осенний светлый день

— Сейчас все расскажу. Потом, когда непогода кончилась, думаю: схожу на соседний хребет. Там-то и подкараулило несчастье. На хребте мои песики след соболя взяли. Подучились около собак Ивана Макарыча. Долго гнали, чуть не до вечера. А все равно идти надо. Возвращаться пустым никак нельзя. Соболишка вроде как с хитрецой оказался. Проложил след около выворотня, а под выворотнем — берлога. Песики след бросили и к берлоге… Тут и я подбежал.

Степан рассказывает, и Касьян ясно видит, как всплыл внезапно в снежной пыли медведь, рявкнул и поднял на охотника когтистую лапу, но кинулась вперед собака и покатилась, хрипя, с разорванным боком. Охотник хотел укрыться за спасительное дерево, но подскользнулись ноги, обутые в раскатанные олочи. Только заплечная накидка осталась в лапе зверя. Благо накидка была пришита слабо и неумело.

— Подтянул бы тебя косматый за накидку — не ушел бы, — говорит Касьян.

— Известно.

— Не мешай, Касьян. — Семен шелестит бумагой, заворачивает новую самокрутку. — Говори, Степан.

— Да уж вроде все рассказал… Пока я в сторону отползал да ружье в снегу шарил, медведь вторую собаку убил и ушел. Тут уже ночь — решил я утра ждать. А сам боюсь. Не сплю. Думаю, воротится хозяин, что я с тозовкой сделаю.

— Не воротился бы.

Степан на слова Алексея внимания не обратил.

— Ночью опять снег. А утром блудить начал. В своих следах не разберусь. Да и не пойму — то ли мой вчерашний это след, то ли кто раньше ходил. Не могу понять, где я, да и только. Четверо суток шатался, пока на это зимовье не вышел. А уж думал — замерзну. Когда зимовье нашел, решил — никуда не пойду. Людей буду ждать. Тем более в зимовье кой-какая еда была. Да и страшно в сторону отойти. Поверьте, за сушиной боялся сходить, поленницу жег.

Семен вздыхает по-стариковски.

— Эх, жизнь наша… Вот в городе женщины воротники всякие носят и не знают, как они достаются. Их бы сюда, в тайгу.

В зимовье накурено, тянет дымом из прогорелых боков печки. У Петра першит в горле, он кашляет.

— Дверь приоткрой. Сядь к двери, — заботливо советует Ольга.

За бревенчатой стеной дышит тайга. Тонко сочится ветер в щели избушки, в узкий притвор двери наметает снег.

Тихо стало в зимовье. Степан все сказал, а другим сейчас ничего говорить не надо: слова утешения — пустые слова. Каждый о своем думает. Касьян внимательно, будто впервые увидел, посмотрел на Петра. Может, и этого парня такая же, как и Степана, судьба ждет. Помытарится и снова уедет в свой город.

Но Петр словно услышал Касьяновы мысли, чуть заметно Касьяну головой кивнул: не бойся, дескать, не испугался я.

Городской Степан в город уедет, а он, Касьян, Чанингу оставит и в Беренчей укочует.

Касьян почувствовал себя так, словно поймался на чем-то не совсем порядочном, но оправдание чему легко найти. Память услужливо зажигала огоньки над недавно прошедшими днями, и Касьян то видел запруженную ребятишками беренчеевскую улицу, то уныло-пустую Чанингу, то многоголосую толчею беренчеевского магазина, то опять Чанингу.

«Болею я, что ли?» — подумал Касьян. Поднялся с нар и вышел на улицу. Одному на улице хорошо думать. И здесь мысль о переезде уже не показалась ему ни внезапной, ни в чем-то стыдной. Жаль только, он Алексею о переезде еще не сказал, все удобного случая искал.

Касьян присел на почерневший от дождей и времени чурбак. В тайге затухает короткий зимний день. Солнце уже почти свалилось за горизонт, и теперь снег на открытых местах, на озере розово окрашен. В тени — снег синий, а под низкими еловыми лапами налился чернотой. Тихо в тайге. Слышно, как дышат рядом собаки, как похрустывают сеном и вздыхают лошади и глухо доносятся из-за низких дверей зимовья человеческие голоса. Хлопнула дверь — вышел Алексей.

— Чего сидишь?

— Сижу вот…

— Устал, что ли?

— Да нет вроде.

Алексей подкатил поближе чурбак, сел аккуратно, кашлянул в кулак. Повернулся к Касьяну, внимательно посмотрел на приятеля. Касьян сидит, опустив набрякшие веки, глядит себе под ноги на снег, редко затягивается самокруткой, и не поймешь его: недоволен ли человек чем или задумался. За спиной изредка бухает дверь зимовья — кто-то выходит и снова заходит, — и тогда голоса то нахлынут разом, то после удара дверью снова потухают и доносятся глухо, как из-под ватного одеяла.

— Чанингу мне жалко. — Касьян сказал это так, будто переезд — дело давно решенное, и он, Касьян, уже не раз обговаривал это дело с Алексеем.

— Чего это жалко?

— Уехать я хочу. В Беренчей.

Алексей не удивился.

— Я давно думаю: к тому идет.

— Не могу я здесь больше жить. Будто обделили меня чем-то. И Чанингу мне жалко.

— Тебе-то хорошо, — у Алексея на лбу набежала глубокая складка, — тебе в Беренчее есть где жить — у Семена. А мне к кому?

— Неужто и ты бы поехал? — поднял голову Касьян.

— Не медведь я без людей жить. Да и Ольгу чего ради мучить буду?

— Я в конторе уже обговаривал переезд. Управляющий говорит, всем место найдет, никого на улице не оставит.

Мужики помолчали. Все сказано, все ясно.