Осенний светлый день

Дорога сегодня не шибко дальняя: ночевать решили в зимовье на Ключе. Зимовье там просторное, полати ладные. Летом в тех местах Алексей накосил небольшой стожок сена и оставил его на случай, если кто в Беренчей или из Беренчея поедет или если кому около Ключа пурговать с лошадью придется.

До зимовья на Ключе обоз дошел хорошо: без поломок, без долгих остановок. И ночевали хорошо. Женщины быстро разожгли железную, обложенную камнями печь, засветили керосиновую лампу. В зимовье стало тепло и уютно.

Женщины собрали ужин. К столу садились в три очереди. Вначале накормили ребятишек. Те, усталые, куражились. Потом позвали к столу мужиков. Женщины сели ужинать последними.

А через полчаса в зимовье все спали. Тяжело храпел Алексей, причмокивали во сне ребятишки. В железной печке подергивались белым пеплом, остывали угли.

Под утро Катерину разбудили чьи-то глухие стоны, всхлипывания. Она села на нарах, прислушалась, чиркнула спичку. Желтое недолгое пламя высветило спящих. Стонал Касьян.

— Ты что? — толкнула Катерина мужа.

Тот разом открыл глаза, но смотрел непонимающе, ошалело. Потом шумно, облегченно вздохнул:

— Приснится же чертовщина.

— Что хоть видел?

— Сейчас обожди, дай в себя приду.

Зимовье уже выстыло, и Касьян, обувшись, подсел к печке, бросил в печь несколько коротких полешек и поджег свернутую в трубку бересту. Напряжение медленно сходило с его лица.

— Понимаешь, что видел: будто плыву я по нашей речке. Только широкая она, как весной. Нет, еще шире. Течение на ней рвет, и волна такая, что через плот хлещет. А я к берегу правлю и никак с течением совладать не могу. Знаю, что пристать мне здесь нужно, а никак не могу. И несет меня уже мимо Чанинги. А Чанинга вся — горит. Дома сплошь пылают. Я к берегу рвусь — погорит, думаю, все, а не могу плот развернуть. Потом смотрю, мимо пожарища Иван Сухой идет. Я и во сне помнил, что помер Иван давно, замерз, а кричу ему: «Спасай деревню». А он ухмыляется так — помнишь ведь, как он ухмылялся, — и говорит: «Знай плыви себе, тебе о Чанинге теперь забота маленькая».

Касьян поставил на печь чайник.

— Пить хочется.

— Плюнь ты на сон. — На нарах зашевелился Алексей.

— Я и так…

Касьян вышел на улицу посмотреть лошадей. Не зря говорят, что первую половину пути человек думает о прошлом, живет воспоминаниями, а вторую половину пути думает о будущем.

Так и Касьян. Он уже думал о дороге, думал о Беренчее, о будущей хорошей жизни.

1970 г.

КРИК ВОРОНА

Вот… Назвалось так. Придумалось, назвалось к тому, еще не написанному, но что обязательно должно быть высказано и уже давно готово было высказаться. Я уходил от этого названия, в поисках другого, более спокойного, но возвращался снова, без всякого принуждения, невольно даже, как возвращаются к одному и тому же овладевшему тобой сну.

Птица ворон — существо мудрое, загадочное, вещее даже, тайгой живет, речь о которой и пойдет, и, к месту будет сказано, какова тайга, такова и жизнь ворона. Сыта тайга, богата она ягодой, орехом, живностью, кровью — не без того в тайге, — и жизнь ворона богатая и сытая. На гарях ворону делать нечего. Падалью питается ворон. И тем, что оставил лесному народу на поживу от щедрот своих хозяин тайги, гор и распадков медведь. А паче того — от «щедрот» браконьера — не хозяина тайги вовсе, но существа пришлого, временного и как будто бы даже безродного и бездетного, которому нечем дорожить в прошлом и не о ком заботиться в будущем. И щедроты его щедротами грех назвать. Не смог утащить уворованного с собой — вот и оставил. Да не оставил, бросил. А порой не пришел вовремя проверить подло и утайливо поставленную на звериной тропе петлю из стального тросика, и задохнулся или пал от бескормицы в петле тот же косматый хозяин тайги или легконогий изюбрь с ветвистыми рогами. Вот и кружит над теми грешными местами черная точка, и кричит ворон, проплывая над тайгой, оповещая собратьев о черной сходке.

По-разному кричит ворон. К непогоде кричит протяжно, стонуще, жалуясь на предстоящую мокреть, на отяжелевшие маховые перья, на тугой ветер, гудящий над хребтами и выворачивающий крылья, на годы, которых ой как немало уже осталось позади и которых впереди еще так много. Долго живет ворон.

Обычный крик ворона — хриплый, утробный. Тот, который мы знаем, к которому привыкли, и многие из нас считают крик этот единственным у черной птицы, единственным и без всяких вариаций.

Но ворон еще и музыкален.

Тут бы надо уточнить, что ворон — это не ворона, как иные считают, но птица даже другого житейского порядка. О человеке, раззяве и рохле, говорят: эх ты, ворона. А о во́роне в песне поется: «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной…»