Осенний светлый день

Гуси держатся до последней крайности и покидают родину последними, как и полагается крепкой и боевой птице. И потому известно: пролетели гуси — жди снега, непогоды. А порою непогода обгоняет гусиные косяки, напрочь закрывая горные перевалы на караванных путях, и тогда птица вынуждена перебиваться, порой многие дни, ожидая под перевалом летной погоды.

В тот год Куклин караулил гусей лунными ночами на Коньковских болотах. Охота шла так себе — одна-две птицы в ночь, а в последнюю так и совсем плохо: ни одного выстрела. Потемнело небо, исчезла луна, тучи придавили землю, и пошел снег. Тяжелый мокрый снег. А под утро ударил мороз.

Утром, на малом свету, выбрался Вася из ледащей землянушки по нужде и, не успев свершить нужное дело, пристыл к земле: по всей болотине из-под снега торчали гусиные головы. И тут только Вася сообразил: не одолели гуси перевала, замотались в липкой снежной круговерти, и пали косяки на передых в болото, а тут мороз спаял снег крепким настом. И никак теперь не выбить птице свое грузное тело из-под ледяной крыши.

Вот она, удача-то!

Вася Куклин не раздумывал и коротких секунд. Задыхаясь от возбуждения, он вырыл из-под снега голой рукой увесистый дрючок и как был — без шапки и в расхристанной одежонке — кинулся к птице.

Первого гуся Вася ударил палкой, и ударил удачно. Тонкая переборка птичьего черепа треснула как грецкий орех. И тут же кинулся к другому.

Наст хоть и был крепким, но не настолько, чтобы держать Васю, и Вася проваливался в снег, запинался, падал, рыча, метался от одного гуся к другому и крушил дубиной птичьи головы. Иногда он промахивался, разбивал наст около птицы, и тогда в смертном гоготе гусь вырывался из ледяной тюрьмы, обдавал Куклина снегом, ударял жестким крылом.

То ли от возбуждения и перегрева, то ли Куклин и сам не заметил, как ударился лицом об лед, но из носа у него пошла кровь, он ее не останавливал — некогда — и только успевал утереть мокрой ладонью хлюпающий нос, и руки у Васи, и дубина с двух концов были в крови, Васина кровь и гусиная цветками вспыхивали на белом искристом снегу.

Вася свирепствовал долго, до полного изнеможения, когда от бессилия повалился на колени и плачущими глазами смотрел, как из-под размякшего снега под лучами не по-осеннему яркого солнца вырываются гуси, тяжко поднимают себя к небу и становятся недоступными его дубине.

Семьдесят шесть гусей добыл тогда Вася. Он стащил их всех в одну кучу и не мог поверить, что вся эта груда перьев и мяса принадлежит ему одному. Но радость тут же уступила место опаске и беспокойству: не наскочил бы ненароком охотинспектор, не набрели бы на побоище возвращающиеся с дальних болот охотники — тогда Васю могли ожидать лишь одни убытки и разор.

Обошлось. Куклин удачно спрятал гусей в недалеком ельнике, споро смотался домой за мешками и в поселке же сговорил прокатиться по тракту малознакомого шофера. Так что к вечеру все было в полном порядке и никакой инспектор был уже не страшен.

Было бы и дальше хорошо, да погода подвела. После снегопада установилось многодневное вёдро, навалилось ненужное тепло, и как ни спешил Вася распродать гусей и самому есть их помногу, до каменной тяжести в желудке, а не успел все причистить. Гусиные тушки взялись тяжелым духом, и больше десятка их пришлось закопать в дальнем углу огорода.

«Грех такое твое деяние», — сказали бы ангелы Василию, и Куклин их скорее всего не понял бы. Слово это, изрядно забытое, почти вышло из обиходного живого языка, и если и употребляется, то стерто, без коренного сурового значения. Если пойдет и дальше так, то составители последующих словарей, чуть помаявшись душевно, снабдят его пометкой «устаревшее».

Но как бы там ни было, был грех или не был, но Вася отнес на книжку почти три сотни рубликов.

Есть в Васиной семье сберегательная книжка, на которую он вкладывал каждую добытую копейку. И не одна книжка, а две. Одна Васина, другая его жены — Капитолины. Но обе они хранились у Капки, и Вася даже никогда не знал, где они лежат. Книжки эти были особенные: вот уж лет двадцать пять, с тех пор как их завели, класть на них деньги клали, но еще никогда не брали с них и рубля. И потому книжки были солидные, сумма рубликов состояла из пяти цифирей, и первая цифирь была уже давно не единица. Никто никогда, кроме работников сберкассы, не видел этих книжек, и ни Капка, ни Вася никогда не хвастались ими, но книжки те позволяли смотреть на всех соседей как бы с высокого бугра. Нищета, шпана. Захочу, так всю улицу со всеми потрохами куплю. Но хоть что-либо купить Вася так и не решился. Не мог он позволить, чтобы сумма на книжке на убыль пошла.