Осенний светлый день

Где-то взлаял Пестря. Его лай заглушил для Григория другие звуки. Тело стало послушным и легким. Нет ни прошлого, ни будущего — осталось мгновение. Оно выросло до огромных размеров и заслонило собою мир. Билось сердце, подчиняясь этому мгновению, четко и чисто; глаза видели необыкновенно ясно. И была радость, первобытная, чистая радость, рвущаяся из груди. Григорий снял с плеча ружье и быстро пошел на призывный голос.

ЕЛЬ

Настасье уж какой день неможется. Сегодня прибегала фельдшерица Валя, градусник ставила, расспрашивала, что где болит. Дала горьких порошков. «Пейте, — говорит, — тетка Настасья. А я к вам еще загляну».

А потом заходил Петрован.

Петрован с бригадой напротив Настасьиного дома новый сруб зуевскому зятю ставит.

— Дай, тетка, стаканчик. Вишь ты, какое дело, матку положили. А без этого нельзя, порядок такой.

Щелкнул гулко по бурой шее.

— Сам возьми. Во-о-н там в кути, — кивнула на ситцевую занавеску.

Уже в дверях плотник участливо спросил:

— Приболела, што ль? Вид у тебя плохой…

— Хвораю.

— Продуло, видно…

— Может, и продуло… Вроде ничего не болит, а худо…

Он сочувственно вздыхает, глядит мимо хозяйки. В тяжелых рамках оконных косяков видны высвеченная солнцем ель, веселый черемушник. Ель особенно славная: сытая, холеная. Новогодняя. Под мохнатыми раскрылками ели лесной покой.

Петрован потоптался у порога, сказал значительно:

— Ель, видно, это.

Скучно в доме.

Настасья оделась потеплей, выбралась за ворота на лавочку.

Добрая изба у зуевского зятя будет. Рубят ее из бревен смолевых, желтых, солнечных. Машет Петрован блестящим топором, гонит по бревну широкую, как ломоть масла, стружку.

И у нее, Настасьи, хороший дом. Ставили его еще до войны, после той зимы, когда Алексей на удивление всей деревне с охоты пришел с большим фартом.

Тогда же и привезли в палисадник черемуховые кусты и ель. Нет ни у кого такой ели.

Изба Настасьи крайняя в улице. Прямо за двором начинаются заросли колючей боярки, шиповника. Дальше — крутой угор и река. Ее дальний размытый берег видно отсюда, с лавочки.

А за Леной — темень тайги.

Сидит Настасья, слушает, как река играет, как вяжется к ели ветер, как стучат топорами Петровановы парни. Слушает свою болезнь.

— Ну, как, тетка, не лучше?

— Это ты, Валя?.. Чего уж там…

— А дядя Алексей-то ваш где?

— Известно где… Сухари в зимовьюшку повез. До снега, говорит, надо. Да корья для крыши надрать… Видно, прохудилась.

— Что прохудилось?

— Да крыша, говорю…

Валя роется в большой, как у городских модниц, сумке, выставляет на стол пузырьки, пакетики.

— Я тут еще лекарств принесла. Помогут эти обязательно.

— Ну их к ляду. Вот чернички попью да брусничного листа… Пройде-е-ет.

Большой трехцветный кот тяжело спрыгнул с печи, потерся о Валины ноги.

— Ах ты, пьяница… Это он валерьянку, тетка, учуял…

— Любит, зараза.

Дверь скрипнула, кот недовольно метнулся на печь, вошел Петрован.

— Я опять за вчерашним, за стаканчиком.

— Вижу я. Там же возьми.

Петрован держит заскорузлыми твердыми пальцами прозрачный стакан, покашливает, лезет за папиросами.

Когда Валя ушла, плотник присел на скрипучий табурет.

— Чего фельдшерица говорит?

— Порошки вот оставила…

Обычно развеселое лицо Петрована строго.

— Я вот что скажу… Ель это сосет тебя…

— Да уж и не знаю.

— У дома ель нельзя держать. Примета такая. Верно. Срубить ее надо. И полегчает.

— Слышала я, да не верится.

— Ну так я срублю. Первое дело.

Молчит Настасья.

Высоко подняв щетинистый подбородок, Петрован ходил вокруг ели.

— Хороша лесина. Хоть на лодку, хоть…

И вынув из-за опояски топор, стал обламывать нижние ветки.

Отступил на шаг, махнул топором, крикнул весело:

— А ну, нар-р-род, разойдись.

Сгрудившиеся у палисадника ребятишки прыснули к заплотам.

— Хак!.. Хак!.. — вторя топору, резко выдыхал плотник.

Острая вершина вздрогнула, потом качнулась, черкнула по белым облакам, и ель плашмя рухнула в пыль дороги.

— Во топор, — восхитился Петрован. — А я его уж сколь не точил.

«Ох ты, как тихо, — мается Настасья от окна к окну. — Пустыня чисто».

А прошлой ночью несколько раз вставала с деревянной кровати, шарила на стене выключатель. Пила воду. Будто потеряла что.

Вышла на улицу. Который раз. Постояла. Шепчет:

— Дом-то как голый. Пустыня чисто.

Петрован со сруба кричит:

— Ну как, тетка, лучше?

Махнула рукой. Не ответила. Иди к лешему.

Выкатила из-под амбара тележку, взяла лопату с подгорелым чернем и не спеша пошла в сторону Теплого ключа, где растет ельник.

Дорогой она часто останавливается, отдыхает.

Поправляет выбившиеся из-под цветастого платка волосы, смотрит на свой дом. Дом ей кажется больным, старым, обиженным.

— Ничего, — шепчет, — еще лучше посадим елку. На Теплом их пропасть…

В лесу Настасья долго ходит по жухлой траве, трогает колючие лапы елочек и никак не находит такой же, как увезли они с Алексеем в те далекие годы.

Еле приплелась домой. Тележку в лесу оставила. Думает — завтра пойду, елку беспременно пригляжу… А сейчас полежать надо…

…Вечером из конторы Валя-фельдшерица в соседнее село, в больницу звонит.

— Марья Андреевна… Да Валя это… — голос ее плачет. — Больной худо моей. Что? Ну да! Приезжайте, скорее…