Осенним днем в парке

— А вот как было. Мы с товарищем решили пойти разведать дорогу, а потом вернуться за остальными. Ходили, ходили, вернулись, а все уже ушли. Искал я потом, кое-кого нашел, говорили, будто видели моих девушек, номер полевой почты давали…

— И вы написали им?

— Нет, что ж писать? От меня даже жена писем добиться не может. Напишу: «Жив-здоров» — и все.

— Но вы любите жену?

— Привык.

— А те девушки в лесу, когда вы были в окружении?

— Но это же посторонние девушки. Просто привязываешься к людям, с которыми делил опасность.

«А постель? — хотела вызывающе и грубо спросить Лапкина. — К людям, к женщинам, с которыми делил постель, привыкаешь?» Но она не умела разговаривать вызывающе и грубо. Она шла, не глядя под ноги, еще счастливая присутствием Федотова и уже терзаемая горечью предстоящей неизбежной разлуки. «Я не умею жить минутой, — думала она. — Я хочу вечного».

Федотов тоже был рассеян, и со стороны никто не принял бы их за любовников: просто шла худенькая, чем-то расстроенная, растрепанная женщина и рядом с ней высокий озабоченный военный.

На опушке леса, когда до реки, до переправы, осталось уже не более километра, Лапкина зацепилась за выткнувшийся из земли узловатый корень и больно ушибла ногу.

— Я вас понесу, — предложил Федотов.

— Нет, ни за что…

Но он взял ее на руки и понес. Она ухватилась руками за его шею, милую, любимую шею. «Он добрый, — думала она, закрыв глаза, чтобы спрятать слезы. — У него добрая душа». И вспоминала, как внимателен был Федотов, как кипятил чай. Но ей было мало этого. Она надеялась, что он тоже мучается сейчас.

— О чем вы думаете?

— Жарко очень. Вспотел.

Она открыла глаза, слезы потекли потоком.

— Почему вы плачете? — испугался Федотов. — Неужели так больно, так болит нога?

— Да, очень больно…

Он посадил ее на траву, снял с нее туфлю и чулок и стал осматривать опухоль. Он мял и растирал ногу, сгибал и заметил деловито:

— А нога у тебя не худая. Некрасиво, если нога тоненькая, как карандашик…

Она возмутилась, закричала, гневно свела брови, потом увидела его честные, удивленные глаза и засмеялась.

— На вас даже сердиться нельзя.

— Ну и хорошо, — обрадовался Федотов. — Вот и хорошо…

Она перестала плакать и заставила себя смеяться. Что же сердиться на человека, если он не понимает? Что же сердиться…

Ей вспомнился почему-то латыш Ян, слушатель с курсов, на которых она преподавала, когда еще сама была студенткой. Он был старостой и принес ей на дом какие-то тетрадки. И пока она просматривала их, наклонясь над столом, Ян погладил ее пышные волосы и сказал: «Теперь у меня весь день руки будут пахнуть вашими волосами». Тогда она расхохоталась. А теперь чего бы не отдала за одно только нежное слово Федотова…

После массажа ноге стало легче, и Лапкина пошла сама. Они переехали на лодке через реку, взошли на горку.

— Вот она, наша деревня. Добрались, — без радости сказала Лапкина.

Не то сожаление, не то испуг промелькнули в глазах Федотова.

Лапкина вцепилась ему в рукав и остановилась, как будто шагу больше не могла сделать.

— Все, — сказала она. — Здесь можно попрощаться…

— Но почему? Мы ведь еще только приехали… — Он поправился: — Вернее, пришли.

— Здесь все меня знают, я у всех на виду, я…

— А-а, — сказал Федотов. — Понятно…

Она сухо и нервно засмеялась.

— Вы очень догадливый, что верно, то верно…

Навстречу им уже бежали с горки ребятишки, ученики Лапкиной. Она в последний раз взметнула на Федотова ставшие огромными глаза, все еще моля его о том слове, которым она могла бы вернуть уважение к самой себе. Могла бы объяснить те две ночи на берегу реки, в доме приезжих, и утолить извечную тоску о настоящей любви. Все книги, которые она прочитала, все думы, какие передумала, все песни, что слыхала, твердили ей, что так же, как существует это серое, в голубых заплатках небо над головой и тонкие стволы деревьев, мимо которых они шли, что так же, как в природе все величественно и изначально, так же постоянно в душе человека стремление к правде и красоте.

Она вздохнула, как будто провела черту между собой и Федотовым, вдруг гордо откинула голову и пошла к своим ученикам.

Потом они вошли в школу, прошли к директору.

Учителя обступили Лапкину, стали расспрашивать о совещании, она погружалась в мир своего дела, своих интересов, своего честолюбия. Козаков долго и многозначительно пожимал ей руку. Она видела его как сквозь туман. Сердце рвалось в кабинет директора, где сидел Федотов. Директор спешно составлял расписание инструктивных занятий, показывал старые, допотопные винтовки и модель пулемета, Федотов щелкал затворами. Иногда он поглядывал на Лапкину сквозь отворенную дверь, и тогда ей казалось, что душа его тоже переполнена чувством, которое он не умел выразить. А может быть, не хотел. И она понимала, что с каждой минутой они отводят друг от друга все дальше и дальше и все уже становится тропка, на которой они могли бы найти свое счастье.

Все рассеяннее отвечала Лапкина на расспросы, становилась все задумчивее и бледнее. Козаков не отходил от нее. Учительницы, посмеиваясь, оставили их вдвоем.