Осенним днем в парке

— Нет, я что же… Я не против… Я рад… — поспешно ответил Самарин, застегивая ворот гимнастерки. Он не смотрел в лицо Жолудеву, отводил глаза. Как будто врал он, а не Жолудев. Даже я понимала, что тот пальцем о палец не ударил, чтобы устроить нового лейтенанта в другом месте.

— Время военное, об удобствах думать не приходится… — Жолудев не договорил. Вытянув шею, он старался рассмотреть темный снимок в деревянной рамочке, стоявший на тумбочке. — Сохраняешь? — спросил он, стараясь вложить в эти слова как можно больше равнодушия.

— Так точно, сохраняю…

Мгновение они смотрели в глаза друг другу, потом Жолудев начальственно спросил:

— Ну что, достал новые погоны?

— Нет, ездил в военторг, еще не поступили.

— Эх, ты! — пренебрежительно укорил Жолудев. — Тогда лучше не попадайся «первому» на глаза. — Ловко, любуясь этой своей ловкостью, он откозырял, щелкнул каблуками, бросил на ходу приезжему лейтенанту: — Пока! — И только у самой двери задержался, еще раз оглянулся и сказал: — Устарелый снимок…

Самарин проводил его до порога, закрыл дверь, вынул из кармана кисет и вежливо осведомился:

— Надеюсь, вы курящий? А то я ведь курю.

Только теперь тот представился:

— Абрамов.

«Абрамов? Неужели это Абрамов?..»

Высокий, чуть сутулый младший лейтенант в новенькой, топорщившейся, только что со склада, военной форме, в фуражке с черным артиллерийским околышем, все еще казался мне незнакомым. Но эта стеснительная, чуть растерянная улыбка…

— Да вы садитесь. Я прикажу внести койку, — сказал Самарин.

Абрамов все еще стоял, как на вокзале, не выпуская из рук чемоданчика.

— Как-то я не думал, что попаду из училища в тыл. Я на фронт просился.

— На фронт!.. Еще погреетесь в Средней Азии, раньше чем попадете на фронт.

Абрамов разглядывал скромную обстановку, гитару над кроватью, стопочку уставов на полке, зеркальце, шинель на крючке. Взгляд его остановился на портрете, стоявшем на тумбочке.

— Это ваша жена?

Самарин покраснел:

— Нет, не жена. Я одинокий…

— И я одинокий. — Абрамов неловко пожал плечами. — Вернее, вдовец.

Внесли койку. Абрамов вынул из чемоданчика две-три книги, альбом с фотографиями, стопку носовых платков, бритву, мыльницу.

— И давно овдовели?

— Нет, недавно…

— А-а… — посочувствовал Самарин. — Дети есть?

— Девочки. Две… Пришлось их с бабушкой к родне отправить. Хотя сам-то я здешний. В городе у меня квартира. — Он показал на темный проем окна, за которым чернели деревья, как будто мог отсюда увидеть свою квартиру. — Я в газете работал.

Самарин встрепенулся.

— О, вот как! — сказал он с уважением. — Абрамов? Абрамов — это я знаю, из газеты. А у нас тут рядом тоже корреспондент живет. Женщина…

— Как же это? Интересно…

Я поправила волосы, всунула голову в окно и поздоровалась:

— Так это вы, лейтенант Абрамов?

— А это вы женщина-корреспондент?

— Я.

— Вы не забыли? Меня зовут Александр.

— Вы тезка моего сына. Разве я могу это забыть?

Когда я поступила здесь, в Средней Азии, на работу, девчонки из регистратуры, жалуясь на строгую дисциплин ну при новом секретаре редакции, прожужжали мне уши рассказами, как было хорошо и вольготно раньше:

«Абрамов был совсем не такой. Добрый, культурный, писал фельетоны как бог. И вообще романтик… После смерти жены ушел из газеты в журнал, чтобы по вечерам быть дома. Он сам укладывает спать дочек. И ни за кем не ухаживает…»

Однажды Абрамов привел к нам в редакцию на елку свою младшую девочку в алой плюшевой шубке, в красном капоре, с тоненькими-тоненькими ножками. Девочка недоверчиво смотрела на людей, жалась к отцу и уж никак не могла затмить моего сына…

Потом в редакции всех взволновало, что Абрамов поссорился с начальством и остался без работы. А значит, и без продовольственных карточек. Без карточек тогда было хоть пропадай! Негде поесть, разве только какую-нибудь требуху на Алайском базаре. И то за большие деньги!

Теперь Абрамов заходил чаще, и все наши ругали его, считая гордецом, который никак не хочет похлопотать за себя. Товарищи считали, что он сломился после смерти жены.

Я как-то позвала его в гости, у нас все-таки было полегче с едой, мне хотелось, чтобы он пообедал с нами. Но он обедать не стал, дичился, разговаривал только с одним Сашей. Бабушки смотрели на него и на меня неодобрительно, каждая сидела на своей кровати, сложив на коленях руки, и выжидала, когда он уйдет. Какой уж тут мог получиться разговор!

Провожая его, я все-таки сказала:

— Саша, надо бороться. Нельзя же так…

— Зачем? Я хочу только одного — в армию.

И вот он лейтенант. Младший лейтенант.

Абрамов сказал:

— Читал ваш новогодний рассказ в газете. Даже похвастал в училище, что знаком.

— Ругали?

— Нет, почему. Сюжет, конечно, условный, новогодний, но зато пейзаж, сосны настоящие…

— Это потому, что сосны я видела, а писать о войне, сидя в тылу, трудно. — И спросила: — Как ваши девочки?

Абрамов молча выложил на стол две карточки. Я тоже бросила козырный туз — Сашу в пушистом свитере, с очаровательными ямочками, с черной кошкой на руках.

Мы все трое молча смотрели на снимки.

— Люблю детей, — сказал Самарин.