Осенними тропами судьбы

Усмешка сбежала с лица Лесияры. Всё нутро горело, точно по кишкам растеклось расплавленное железо. Ненависть, от которой едва не лопается кожа на сжатых кулаках, а сердце превращается в кусок холодного камня — вот что она испытала. Но и саму себя она считала виноватой: не проследила, не уберегла. Теперь же оставалось только одно — убить Вранокрыла лично. Если бы она хоть раз видела властителя западных земель своими глазами, то сейчас просто взяла бы меч, перенеслась бы к нему через проход в пространстве и одним махом снесла бы этому похотливому топтуну его петушиную башку… Но всякие связи с Воронецким княжеством были давно прекращены, и нынешнего правителя Лесияра не знала в лицо, а значит, и не могла попасть к нему вот так, напрямую. Значит, придётся искать другую возможность. Как бы то ни было, Вранокрыл должен быть наказан.

— Он за это поплатится, — процедила княгиня вслух. И добавила уже мягче, обращаясь к вздрогнувшей Дарёне: — А ты не печалься. Они живы, просто ушли в другое место.

…Уложив дочку спать, она вышла в сад, под безмолвно мерцающий шатёр звёздного неба. В воздухе чувствовалась близость зимы — крепкая, пронзительная свежесть с запахом снега. Тёмное зеркало пруда отражало звезду — ту самую, которая не меркла из года в год, бросая с недосягаемой вышины в сердце княгини тонкий лучик надежды.

________________

31 от мужчины у жительницы Белых гор могла появиться на свет как девочка, так и мальчик. Если же второй родительницей была дочь Лалады, то появлялась либо женщина-кошка, либо белогорская дева — в зависимости от того, чьим молоком дитя вскормлено (прим. авт.)

— 8. Нярина-утешительница. Пляска до упаду и неизвестная нежить

С ивовой гибкостью пальцы Дарёны выплясывали на шейке новенькой домры, подаренной ей Лесиярой. Как ручеёк по круглым камням, лилась песня, наполняя золотым звоном покои княжеского дворца. Она вобрала в себя всю бескрайнюю тоску земли, скованной холодом предзимья, всю прощальную, безмолвную высоту неба и беспризорную дрожь последнего жёлтого листка, гонимого ветром.

Словами этой песни были первые снежинки, мелкой крупой припорошившие златотканый осенний ковёр… Вырываясь из охваченной грустью души Дарёны, они неслись вдаль, по следу Млады, с нежностью припадая к земле, ещё хранившей отпечатки её ног. «Где же вы сейчас, незабудковые глаза? — тосковали они. — Какие края вы окидываете взглядом? Скоро ль настанет день встречи?»

Дарёна жила в гостевых покоях совершенно одна: обитатели дворца с опаской сторонились пришелицы из злосчастных западных земель. Даже прислуга, приносившая ей кушанья, избегала разговаривать с девушкой и торопилась поскорее выйти прочь, но сегодня светлый и чистый перезвон струн заставил насторожиться уши многих. То надрывно и отчаянно сокрушаясь, то угасая до тихого, безысходного плача, ещё никем не слышанная песня всех заворожила и изумила: не верилось, что столь печальные и вместе с тем сладостные звуки могли быть порождением души, порабощённой тьмой. Надёжная пограничная защита никому не позволяла просочиться в Белые горы с запада, и уже очень давно жители этого края не видели своих соседей. В их воображении они превратились в чудовищ, опутанных призрачными чёрными щупальцами хмари, но Дарёна совсем не походила на таковое. Её нежный, трепетно-серебристый голос не имел ничего общего с рычанием Марушиных псов, но понравился он далеко не всем. Нашлись во дворце и те, кто усмотрел в нём угрозу.

Играть на подарке княгини было непередаваемым удовольствием. Наверно, не только в белогорском оружии, но и в музыкальных инструментах заключалась волшебная сила, подумалось Дарёне невольно, когда она впервые услышала звук своей новой домры. Он проникал в душу ручейком золотого света, и даже самая печальная песня звучала завораживающе и пропитывалась сладкими чарами, унося дух слушателя к молчаливым горным вершинам, окутанным сверканием снежного покоя. Грусть не омрачала сердце, а возвышала его, очищала и открывала заветную дверцу к пониманию чего-то сокровенного, спрятанного тысячелетия назад в недрах белогорской земли. Под окном дышал туманной сыростью сад, теряя остатки осеннего наряда, и Дарёна, дабы разогнать кровь в озябших пальцах, с головой бросилась в поток своей кручины, вплетая в звон струн исступлённые порывы души. Она не владела искусством белогорской вышивки, но в свою музыку вкладывала неистовое стремление оградить, защитить Младу в её опасном пути. Это было что-то на грани колдовства. Посылая ей вслед эту песню, девушка растворялась в туманной зыби за окном… Её сердце летело белым голубем следом за черноволосой женщиной-кошкой, ограждая её своими крыльями от опасностей, а где-то в тёмном уголке памяти тоскливо притаился жутковатый, когтистый образ Цветанки с горящими жёлтыми глазами. Песня иногда обрывалась: губы девушки замирали, когда она пыталась воскресить ощущение прощального поцелуя Млады, а временами она старалась отогнать от себя пугающий призрак светловолосой подруги — то ли восставшей из мёртвых, то ли переродившейся в кого-то жуткого.