Осенними тропами судьбы

Кто уйти успел — тем урок был впрок.

Четверых владык поглотил потоп.

Разломила грудь Огунь-мать свою —

И сто тысяч душ приняла в себя…

Так настал конец битве древней той.

Не смогла впитать скорбь великую

Мать сыра-земля… Красну солнышку

Всех лучей своих не хватило бы,

Чтоб иссохла топь, смертью полная.

Там Марушин дух встал стеной густой…

В последней части песни, в которой упоминалась Маруша, в окна повеяло пробирающим до костей холодом, и пламя лампад на стенах затрепетало, две из них потухли. В дрожащем сумраке голос Ярмолы Гордятича затрясся, как пожухший осенний лист, и смолк. Его пепельные волосы шевельнулись и откинулись со лба, а глаза прищурились, словно в лицо ему кто-то резко дунул… Рагна, тихо ахнув, прижалась к Горане, а Ждана ощутила тёплую тяжесть руки Млады на своих плечах. Крылинка спрятала лицо в ладонях, а Зорица стала белее бересты, застыв свечкой.

«Не к добру ты спел эту песню, сват, — мрачно проговорила Твердяна. И добавила мягче, окидывая взглядом оробевших женщин: — Не бойтесь, родные, это не хмарь, а просто ветер. Сюда хмарь не проникнет».

В холодной синеве её глаз вспыхнуло жутковатое белое пламя — словно звёздочки взорвались, и в тот же миг погасшие лампадки снова загорелись сами собой. Стало светло, леденящий сквозняк замер, а Ждана, обмякнув, на всякий случай пощупала бархатную подушечку под собой: вроде, сухая… Странно, а ей показалось, что она сидела на чём-то мокром и неприятно холодном. По коже вновь струилось благодатное тепло, и стены дома казались надёжной защитой от какой угодно нечисти.

«Простите меня… — Ярмола Гордятич провёл ладонью по слегка побледневшему лицу и захватил бороду в кулак. — Сам не знаю, кто меня попутал… Каюсь… Прощения прошу».

Внезапное веяние потусторонней жути сдуло с него весь хмель, и он поспешил сделать глоток мёда, чтобы промочить пересохшее горло. Замершая белой берёзкой Зорица пошевелилась и медленно поднялась, приковав к себе тревожные взгляды.

«Куда ты, Зоренька? — остановила её Твердяна. — Останься с нами… Лучше возьми гусли и спой».

Ледяное оцепенение наконец отпустило тонкие черты Зорицы, растаяв под лучами ласкового взгляда её родительницы, только хрустально-чистые глаза остались странно неподвижными. Кивнув медленно и нерешительно, словно во сне, девушка невесомой походкой проплыла к стене, сняла с неё гусли и села с ними на лавку. Гибкие пальцы легли на струны…

Как стоят под небесами горы Белые,

В облака вросли главами снежными.

Протекают по горам сим быстры реченьки,

Воды катят хладные да звонкие.

А стоят-шумят там древеса сосновые,

Да с главами кучерявыми, зелёными.

Во чащобах зверя всякого — полным-полно,

Цвету лугового — залюбуешься.

А не завести ль нам, други, быль-сказание,

Как рождалось племя белогорское?

Словесами-жемчугами короба полны,

Струны песнь свою пропеть готовятся…

Расплескалася волна лазорева,

Паруса тугие — ветром полные:

То бегут по морю по далёкому

Струги ладные — бока червлёные.

А на стругах тех — девицы красные,

Пятьдесят числом, душой и телом чистые.

Хрондаг-князь себе невест подыскивал —

Вёз красавиц князю кормчий опытный.

Убывала зоренька вечерняя,

Раскрывала ночь крыла лазоревы,

Звёзды-самоцветы по небу рассыпала.

Задремалось кормчему, пригрезилось,

Будто белый зверь к нему является,

Да хвостом кошачьим к сердцу ластится…

Говорит тот зверь такие словеса:

«Направляй ты струги, добрый молодец,

К берегам туманным, что на севере,

Да войди ты в устье речки Онгани,

Да пристань ко острову зелёному.

Ты девиц на острове высаживай,

Да плыви ты пС морю, куда глаза глядят».

Пробудился кормчий. Сну дивился он,

Да подумав, сделал он, как велено.

Всех красавиц на песке высаживал,

Уплывал скорей от острова он дикого.

Одинёшеньки на бреге плачут девицы,

Да дрожат от холода, от голода.

Вдруг явилось им дитя прекрасное:

Рожью спелой золотятся волосы,

На главе венок из полевых цветов.

Говорит дитя им таковы слова:

«Вы не бойтесь, девицы прекрасные,

Да ступайте вы со мной немедленно».

Подивились тем речам красавицы,

За младою девочкой последовав.

Шли они по лесу по дремучему,

Древеса вокруг все страшные, скрипучие…

«Ты куда ведёшь нас? — плачут девушки. —

Ты не душегуб в обличье чада милого?»

Говорит дитя им таковы слова:

«Не страшитесь, горлинки пресветлые».

Долго шли красавицы иль коротко —

Показались вдруг палаты белокаменны,

Во саду прекрасном соловьи поют,

И плодов поспело видимо-невидимо.

Сколь ни рви плоды — их меньше не становится,

Да журчат вокруг ручьи волшебные…

За стеною леса непролазного,

От холодных вод надёжно огороженный,

В лете вечном тот чертог купается.

Подивились девицы прекрасные,

Чадо ж речь ведёт со светлою улыбкою:

«Вы войдите в те палаты белокаменны,

Да живите в них отныне припеваючи.

Ешьте с веток вы плоды волшебные —

Не иссякнут те вовек, сколь вы ни рвите их.

А всё прочее, что пожелаете,

Принесут вам слуги в изобилии;

Слуг же тех не опасайтесь вы:

Глазу вашему они незримые».

Входят девушки в палаты белокаменны,

А внутри — покоям светлым несть числа.

А убранство их — златое, самоцветное,

По полам ковры расстелены богатые.

Говорит им чадо таковы слова:

«Принимайте вы дворец сей, будто дом родной,