Ощупью в полдень

– Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.

«Красивая женщина, – подумал Стас. – Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится».

– Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?

– Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!

– Ничего страшного, Зинаида Федоровна, – успокоил Стас. – В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.

– С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…

– Вы имеете в виду Елену Николаевну?

– Да, конечно. Мы все ее так называем…

Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:

– Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого А Алешенька еще надеется…

Высокая, еще стройная, в изящном костюме из джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась… – неприязненно посмотрел на нее Тихонов. – Был бы я режиссером – сразу в третью категорию обратно бы перевел…»

– Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?

– М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? – кокетливо сказала она. – Как говорят французы: «Шерше ля фам»[2].

– Я только интересный, но неженатый, – сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.

– Ну, тогда у вас еще все впереди, – заверила Панкова.

– А вы не знаете, где надо искать эту женщину? – спросил Стас.

– Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.

– И Букова тоже не знает?

– Скорее всего – нет. Она бы мне сказала.

– Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.

Звонок. Стас рванул трубку:

– Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.

Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:

А на нейтральной полосе цветы

Необычайной красоты…

Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…

– Все, я написала.

Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол:

– Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.

– Прекрасно, я как раз успеваю в театр.

Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону:

– Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.

– Пожалуйста.

Стас тихо сказал:

– Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?

Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.

– Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.

– Не знаете? Но это же вы предложили – «шерше ля фам»?

– Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.

– Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придется репетировать здесь, со мной.

– Не запугивайте меня! – крикнула Панкова, и ив глаз ее брызнули слезы. – Театральная общественность не допустит!.. Вы еще молоды…

– Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? – спросил вежливо Тихонов. – Наоборот, она ее, скорее, будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…

– Вы – мальчишка, – сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.

Стас покачал головой:

– Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.

– Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! – кричала Панкова.

– Ну-ка, тише, – вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. – Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.

Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.

– Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, – он поднес листок к глазам Панковой, – письмо Татьяне Аксеновой.

– Я ничего не понимаю, – сказала растерянно Панкова.

– Понимать нечего. Не надо быть экспертом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.

– И что?

– А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.

– Убитой? – с ужасом переспросила Панкова.

– Да-да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.