«Патефон стоял на широком подоконнике… он играл каким-то непроснувшимся звуком. Милка подскочила к окну, поднялась на ящик у завалинки и накрутила ручку… голос поплыл медленно вверх, вверх и добрался, наконец, до привычного слуху тона:
Сирень цветёт,Не плачь — придёт,Твой милый, подружка, вернётся.Она снова положила правую руку мне на плечо, а к левой горячей ладошке прижала мои пальцы своими и снова начала учить танцевать… но я плохо соображал… ноги почему-то существовали сами по себе, не завися от моего сознания и старания, наверное, потому что я вообще плохо соображал, когда она была так близко рядом и стояла ко мне лицо в лицо. Я её видел немного снизу, и от этого милкины ресницы казались ещё длиннее, а нос вовсе не торчал так далеко вперёд, а немножко ужимался, становился короче, и кожица на ободках ноздрей так розово блестела, что хотелось до неё дотронуться только не пальцами… губами… такой она была нежной и сладкой… От милкиного запаха у меня кружилась голова, и когда я резко поворачивался, повинуясь требованию танца, все деревья падали на меня, ветки хлестали по глазам, я зажмуривался, сбивался с ритма, наступал Милке на ноги, и она начинала злиться:
— У тебя совершенно нет способности к танцу… или тебе медведь на ухо наступил! Ну, Додик! А может, ты не хочешь учиться!? — вдруг спохватывалась она, и всё обрывалось у меня внутри — я никак не мог лишиться счастья так долго стоять рядом с ней, касаться её горячей ладошки, ощущать её дыхание на своём лице и жадно искать неповторимый милкин запах.
— Нет! — почти кричал я — Что ты! Может, я не такой способный, но очень, очень хочу научиться! Не сердись! Я больше не буду!.. И не было никакого медведя… не было… мама, наоборот, говорила, что у меня замечательный слух, только нет возможности развивать его.
— Ты умеешь хранить тайну, Додик? — Милка остановилась и так близко посмотрела мне в глаза своими серыми огромными глазищами, что я даже задохнулся.
— Конечно, умею! — мне обидно стало, что она такое спрашивает.
— Мы, наверно, скоро уедем… — прошептала Милка и оглянулась.
— Куда, Милка? — сердце у меня замерло на мгновенье и потом сильно защемило, так что я зажмурился.
— Я вчера подслушала… они думают, что я плохо понимаю по-еврейски… отец говорил маме, что всё равно тут жить не дадут… в этой милухе… а сейчас есть возможность… так надо любым способом постараться… Понимаешь? — я ничего не понимал, но мотнул головой, — А мама говорит ему: „Страшно!“ — А он дико разозлился и прямо зашипел „Ан алте бхейме! Зиц до унд варт! Варт! Зей велт вайзен алемен! Алемен!“… — ты понял? И кулаком стал махать… Я почувствовал, что надвигается что-то страшное, непонятное и непоправимое в моей жизни и прошептал:
— А как же я, Милка, как же я?.. Без тебя…
— Нареше копф! Я поэтому тебе и сказала! Только ты никому не говори, что я! Никому! Если ты мне друг! Но ты должен сказать своей маме, что знаешь про это…
— Про что, Милка?
Ты совсем маленький, Додик… совсем… я не знаю, куда и как, но раз отец сказал… может быть, мы уедем вместе… — и я понял в тот момент, что готов ехать, куда угодно, но только туда, где будет она… потому что невозможно даже представить, что Милки нет рядом… и за забором, где мы сейчас стоим, будут жить совсем чужие люди, ни один голос на свете не похож на её голос, и ни одни глаза, такие серые и такие глубокие, и нет ни одного запаха, который можно спутать с её запахом… Ну, почему, почему так устроен мир, что кто-то может взять и решить за другого, куда ему ехать и с кем расставаться… почему?!»
